Ты прост, Господь.
Но для меня, искателя чего-то
весомого: покоя иль почёта,
Ты сложен, под
балластом туч
Сидящий на обветренном граните,
где светится в своём святом зените
Глагол могуч.
И в темноте,
смотря — как полубог — на луч денницы,
тянусь я краем ссохшейся десницы
к живой воде,
к живым словам;
признать, тянусь я ко всему живому.
А взор мой ниспадает к окоёму,
к черновикам.
Я каюсь — зол.
Мне дар глазницу пеплом засыпает.
И в ночь, когда уставший засыпает,
я бьюсь о стол
тем звуком, что
то ль свят, то ль проклят — только вещи
известно, знать, насколько слово веще
и крещено.
Я век прожил.
Хотя я юн, и молодость куда-то
ушла, мне не оставивши расхвата,
крови для жил.
Всё это дар!
Великий дар, злосчастный в плане кости:
бумага превратится в сора горсти,
а плоть анчар
взрастит густой
на месте погребения поэта,
поющего рождение рассвета
и ад пустой.
И крик: «Иной!»
раздастся у расцветшего анчара:
воспеть в распаде Высшее начало
под пеленой.
И, стало быть,
Господь, раз прост Ты, сделай тише
реку руки, что непрестанно пишет,
ведь хочет жить.
Господь, Ты прост,
но для меня — эклектика — Ты сложен.
Но будь, Всевышний, вечно непреложен
во весь Свой рост.