Вечер светел. Из окон – солнце,
море брезжит на легком морозце.
Жизнь – не море – не имеет лоций.
Жизнь не подвержена правилам сжатости.
Жизнь – ответ человеческой думе.
Лучше, конечно, умереть в бездумье.
Ибо оная – в мертвом шуме –
редко когда приводит к святости.
Что поэт? Лицезря окружность,
в которую он поставлен, как нужность,
Богом, отрицает наружность
и остается брехлом. Однако же
в мире есть то, что его же ценнее
(Везувий когда-то ожег Помпеи).
Дух все сразит, что гнут добродеи,
в спину кричащие: благоже, благоже!
Вечер истлел. Говоря о рьяном,
лирик не сможет стоять истуканом
(только лишь если внемлет осаннам).
Лирик идет, спотыкаясь о́ торопь.
Мира или свою – все разно.
И то, и другое, – во многом заразно.
И иногда все настолько неясно,
что, признаться, берет оторопь.
Мало кто может не внять хвалам.
Много кто может не внять храмам.
Но уроки розни преподать христианам,
однако, могут, и могут тягостно.
Мало кто может не внять вздорам.
Вздоры рождают ложь – быть спорам.
Каждый был ими хоть раз, но вспорот,
ибо споры – телесны и бьют яростно.
Что поэт? Лицезря наружья
этого – голод, разруху, ружья,
видит еще и испод – удушья
не избежать, суще им – прорицателем.
Спор поэта – в сонме его коллизий.
Спор, как модного и К Элизе,
Ар нуво и того, что писал Дионисий.
Поэт слывет очередным знаменателем.
Вечер поник. Говоря о часе,
хочется утонуть в своей же гримасе
слов и звуков, которых в запасе
много, покамест они пронзительны.
Посмотрев на мир, я чуть-чуть опешил,
словно окунулся в какую-то нежиль.
Благо, стих нежит и всегда нежил
мир сей – двоякий, оттого поразительный.
Я бы вспомнил всяко, но я не политик.
Я, скорее, – поэт, а точнее – критик.
Ибо всякий слог, что наружу вытек –
вечен. Неважно – с трибуны, с пергамента.
Политик и лирик в чем-то похожи.
И тот, и другой, – промысел Божий.
Впрочем, и люди сей промысел тоже.
Важно Бога иметь в роли фундамента.
Я скажу много слов – и все об остром.
Ибо слог не уступит ораторским рострам.
Ибо всякая истина – во взгляде востром,
что расскажет мне все – метафорически.
Я играю с правдой, пока не остыло.
И мне это нужно – как живому кадило.
И мне это нужно – словно мерило
всего на земле. Наверно – практически.
Для кого-то дилемма – болезнь сердца.
Для кого-то – власть и приезд иноземца.
Для кого-то дилемма – веселое скерцо.
Оттого она – весьма относительна.
Я видел малость – замечал много,
плохого, хорошего, говоря строго.
Во многом просто не живет диалога
с самим собой. Но это – простительно.
Во многом просто до грусти пусто.
И нету рвенья, точней – искусства.
Смотрю в окно я – и как-то грустно.
Гой, летний ветер – изгоняй безвоздушие!
Человек отвернулся от этого мира.
Остается лишь пение томного клира.
Но Земля будет жить, поколе лира
не допустит свое же, притом, бездушие.
Мир вовсе не различает петита,
гоняясь за знаниями эрудита.
И, не имея совсем аппетита,
сидит и думает о высоких материях.
Я бы сказал о Катехоне.
Я бы сказал о старой иконе,
но мир не поймет, ибо, прочего кроме,
живет, говоря о высоких критериях.
Демократия стала большим оплотом,
закрыв доступ к своим исподам;
черт с ними! Полно внимать идиотам:
попишу о вечном. А то гадостно.
Россия и так умрет последней.
Россия и так Божий наследник.
Я – лишь временной посредник.
И это прекрасно. На сердце радостно.
Всегда простирались широкие шляхи.
Всегда нам плевали в спину ляхи.
Мы родились в белой рубахе.
И оттого я за Русь спокоен, но
ручка – всегда в портфельном проеме.
И оттого я всегда на стреме.
И – коли что – напишу по-ядреней
и отвлекусь от вечности форменно.
Стих нуждается в драматургии.
Мир нуждается в демиургии.
Дух нуждается в Литургии.
Все в этом мире в чем-то нуждается.
Сердце – в любви, точнее – в агапе.
Арап – в Боге, и Бог – в арапе.
Мужик – в бабе, и лысый – в шляпе.
Ибо в нужде ценность рождается.
Я ушел из политики, поскольку стало
политиков много, поэтов – мало.
Хотя их раньше существовало
очень много – целое полчище.
Мир выбирал нелегкие тропы.
С Богом, судьи, врачи, филантропы!
Я же продолжу измучивать строфы.
Слава тебе, литературное поприще!
Поклялся я раньше родным местом,
сказал все людям открытым текстом.
И – если говорить контекстом –
я думал раньше пойти в ораторы,
подобно Блаженному Августину.
Но лень и тошно в эту рутину
врываться было. И, сняв паутину,
я мимолетом ушел в литераторы.
Мир погряз в своем эгоизме.
Тот, кто ведет диалог, – в остракизме.
Мир – не Бог – он, пожалуй, низмен.
Мир, повторюсь, спасает лирика.
Я, пускай, не согласен с Плифоном,
идея его до сих пор с каноном
бьется легким посмертным стоном
скептицизма Секста Эмпирика.
Полно о философии! Пусть и
она – лекарство от всякой грусти,
она – лекарство от всякой пусти.
Не хватает миру философичности.
Я устал от од – каковы мои годы!
Воспою еще самые громкие оды.
Монолог заменяет оды. Одаль
виднеются модусы околичности.
Дали кириллицу Кирилл и Мефодий.
Но не ради слепых палинодий.
Дабы мы вняли красоте просодий –
самому что ни на есть цельному.
Я завтра встану, небось, наране.
Позже, конечно, чем солнце встанет.
И первым делом отдам дани
жизни, Богу, России – ценному.
Сие напишу я меньше, чем за день.
Монологичен сей мир громаден.
И монолог мой так же невнятен,
как мира от Господа воздержание.
Все. Точка. Пойду в берлогу.
Конец положу я сему монологу.
Слава стихам и слава Богу,
что мир мне с каждым мигом желаннее.