Первая часть. Катарсис
А тот, насмерть перепуганный внезапной
бедою и в жалком своем трепете потеряв
последнее соображенье, ничего не мог
придумать лучшего, как сослаться на то,
что он тщательно запрятал куда-то ключ
и в темноте не может его найти.
– Апулей
I. Я. Шепот воспоминания. В неведении
Повсюду блеск, повсюду яркий свет,
Песок — как шелк…
– И. Бунин
1
Я помню тусклую серость морского пошива,
из которой я вышел, как Ганга, из океана.
Я помню, стоял во весь рост предо мною Шива,
а я внимал предзакатности его храма.
Я помню наречье, что лилось чудной логореей,
не резав слух вдохновляя писать русским,
и миг, не просто казавшийся лотереей,
но и ущельем, при этом довольно узким.
2
Я помню песок, что был как коричневый сахар,
волнистые взморья, что блеском смиренно звучали.
Съезжался народ, когда приезжал знахарь,
сказать, что все хорошо и не нужно печали.
Я помню, что знал, внимая потёкам акрила
на небе, что жизнь – то песня сеги, то скука.
Как Серафим пречистый, она шестикрыла
и, словно далекий Ганеша, – четверорука.
II. Монолог в противовес материи
Хочу сказать,
И молвлю то не ложно...
– А. Сумароков
1
Вечер светел. Из окон – солнце,
море брезжит на легком морозце.
Жизнь – не море – не имеет лоций.
Жизнь не подвержена правилам сжатости.
Жизнь – ответ человеческой думе.
Лучше, конечно, умереть в бездумье.
Ибо оная – в мертвом шуме –
редко когда приводит к святости.
2
Что поэт? Лицезря окружность,
в которую он поставлен, как нужность,
Богом, отрицает наружность
и остается брехлом. Однако же
в мире есть то, что его же ценнее
(Везувий когда-то ожег Помпеи).
Дух все сразит, что гнут добродеи,
в спину кричащие: благоже, благоже!
3
Вечер истлел. Говоря о рьяном,
лирик не сможет стоять истуканом
(только лишь если внемлет осаннам).
Лирик идет, спотыкаясь о́ торопь.
Мира или свою – все разно.
И то, и другое, – во многом заразно.
И иногда все настолько неясно,
что, признаться, берет оторопь.
4
Мало кто может не внять хвалам.
Много кто может не внять храмам.
Но уроки розни преподать христианам,
однако, могут, и могут тягостно.
Мало кто может не внять вздорам.
Вздоры рождают ложь – быть спорам.
Каждый был ими хоть раз, но вспорот,
ибо споры – телесны и бьют яростно.
5
Что поэт? Лицезря наружья
этого – голод, разруху, ружья,
видит еще и испод – удушья
не избежать, суще им – прорицателем.
Спор поэта – в сонме его коллизий.
Спор, как модного и К Элизе,
Ар нуво и того, что писал Дионисий.
Поэт слывет очередным знаменателем.
6
Вечер поник. Говоря о часе,
хочется утонуть в своей же гримасе
слов и звуков, которых в запасе
много, покамест они пронзительны.
Посмотрев на мир, я чуть-чуть опешил,
словно окунулся в какую-то нежиль.
Благо, стих нежит и всегда нежил
мир сей – двоякий, оттого поразительный.
7
Я бы вспомнил всяко, но я не политик.
Я, скорее, – поэт, а точнее – критик.
Ибо всякий слог, что наружу вытек –
вечен. Неважно – с трибуны, с пергамента.
Политик и лирик в чем-то похожи.
И тот, и другой, – промысел Божий.
Впрочем, и люди сей промысел тоже.
Важно Бога иметь в роли фундамента.
8
Я скажу много слов – и все об остром.
Ибо слог не уступит ораторским рострам.
Ибо всякая истина – во взгляде востром,
что расскажет мне все – метафорически.
Я играю с правдой, пока не остыло.
И мне это нужно – как живому кадило.
И мне это нужно – словно мерило
всего на земле. Наверно – практически.
9
Для кого-то дилемма – болезнь сердца.
Для кого-то – власть и приезд иноземца.
Для кого-то дилемма – веселое скерцо.
Оттого она – весьма относительна.
Я видел малость – замечал много,
плохого, хорошего, говоря строго.
Во многом просто не живет диалога
с самим собой. Но это – простительно.
10
Во многом просто до грусти пусто.
И нету рвенья, точней – искусства.
Смотрю в окно я – и как-то грустно.
Гой, летний ветер – изгоняй безвоздушие!
Человек отвернулся от этого мира.
Остается лишь пение томного клира.
Но Земля будет жить, поколе лира
не допустит свое же, притом, бездушие.
11
Мир вовсе не различает петита,
гоняясь за знаниями эрудита.
И, не имея совсем аппетита,
сидит и думает о высоких материях.
Я бы сказал о Катехоне.
Я бы сказал о старой иконе,
но мир не поймет, ибо, прочего кроме,
живет, говоря о высоких критериях.
12
Демократия стала большим оплотом,
закрыв доступ к своим исподам;
черт с ними! Полно внимать идиотам:
попишу о вечном. А то гадостно.
Россия и так умрет последней.
Россия и так Божий наследник.
Я – лишь временной посредник.
И это прекрасно. На сердце радостно.
13
Всегда простирались широкие шляхи.
Всегда нам плевали в спину ляхи.
Мы родились в белой рубахе.
И оттого я за Русь спокоен, но
ручка – всегда в портфельном проеме.
И оттого я всегда на стреме.
И – коли что – напишу по-ядреней
и отвлекусь от вечности форменно.
14
Стих нуждается в драматургии.
Мир нуждается в демиургии.
Дух нуждается в Литургии.
Все в этом мире в чем-то нуждается.
Сердце – в любви, точнее – в агапе.
Арап – в Боге, и Бог – в арапе.
Мужик – в бабе, и лысый – в шляпе.
Ибо в нужде ценность рождается.
15
Я ушел из политики, поскольку стало
политиков много, поэтов – мало.
Хотя их раньше существовало
очень много – целое полчище.
Мир выбирал нелегкие тропы.
С Богом, судьи, врачи, филантропы!
Я же продолжу измучивать строфы.
Слава тебе, литературное поприще!
16
Поклялся я раньше родным местом,
сказал все людям открытым текстом.
И – если говорить контекстом –
я думал раньше пойти в ораторы,
подобно Блаженному Августину.
Но лень и тошно в эту рутину
врываться было. И, сняв паутину,
я мимолетом ушел в литераторы.
17
Мир погряз в своем эгоизме.
Тот, кто ведет диалог, – в остракизме.
Мир – не Бог – он, пожалуй, низмен.
Мир, повторюсь, спасает лирика.
Я, пускай, не согласен с Плифоном,
идея его до сих пор с каноном
бьется легким посмертным стоном
скептицизма Секста Эмпирика.
18
Полно о философии! Пусть и
она – лекарство от всякой грусти,
она – лекарство от всякой пусти.
Не хватает миру философичности.
Я устал от од – каковы мои годы!
Воспою еще самые громкие оды.
Монолог заменяет оды. Одаль
виднеются модусы околичности.
19
Дали кириллицу Кирилл и Мефодий.
Но не ради слепых палинодий.
Дабы мы вняли красоте просодий –
самому что ни на есть цельному.
Я завтра встану, небось, наране.
Позже, конечно, чем солнце встанет.
И первым делом отдам дани
жизни, Богу, России – ценному.
20
Сие напишу я меньше, чем за день.
Монологичен сей мир громаден.
И монолог мой так же невнятен,
как мира от Господа воздержание.
Все. Точка. Пойду в берлогу.
Конец положу я сему монологу.
Слава стихам и слава Богу,
что мир мне с каждым мигом желаннее.
III. Озарение неслышным глаголом
Не видя места, коего глаголом коснуться мог бы,
не владея горлом...
– И. Бродский
1
Погода прелестна, оттого символизм вчуже
сделал бы это мгновение только хуже,
хочется выйти дохнуть воздухом, минуя слоги:
немного тесны, немного кучны, оттого многи,
просто подышать воздухом. Одного поэта
цитируя: я приучаюсь видеть свою тень. За лето
я полюбил воздух. Пусть он немного влажен –
этот критерий мне совершенно не важен.
2
Глаголы, глаголы, глаголы! Мчите повсюду гордо,
в первую очередь – в воздухе. Ибо когда кто-то,
помню, меня спросил, как рождаются тексты,
я ответил тогда: Ars longa, vita brevis est¹. И,
сделав отсылку на воздух, рождающий слово,
дающий нам жизнь, verbum² которой – основа,
знал – рождается слово у ляха, у руса, у ганса,
когда он читает сквозь мрак: lasciate ogne speranza³.
3
Глаголы! В них скальды, барды, пииты, друиды.
И многие ввек потеряны, и многие ввек забыты.
В глаголах нет жизни, поколе мертв смысл главный:
vita sine libertate, nihil⁴ – третье слово с заглавной.
Мне радостно осознавать то, что мои слоги
оставят тени моей отпечаток на чьем-то ожоге,
на чьем-то сердце, мысли, мозге – неважно, едино;
в глаголах – великий свет, в глаголах – кончина.
4
Qui latuit bene, bene vixit⁵ – в глаголе
дело; глагол – подвластен Богу, смысл его в воле.
Воля – жить логосом, то есть отчасти гробом,
или жить зычностью, пущенной нервным знобом.
О, человек, глаголом tempori parce⁶!
Потому что чем день взрослее, тем он тяжче.
Потому что главная ценность лихого глагола –
миновать мелочность тлена и толщь подзола.
5
Я говорил о глаголе, как о нашей причастности
к Богу, как к Абсолюту – все остальное частности.
Tempus fugit⁷ – за нами лишь наше дело:
то, что мы говорили, что наша мысль хотела,
что наша плоть желала; всяко живет в глаголе –
лучше, чтобы во вечном: nil permanet sub sole⁸,
как говорилось в Библии, в вящем Слове из всяких.
С ним – нетленны глаголы: от суровых до мягких.
¹ лат. «Жизнь коротка, искусство вечно», высказывание
Гиппократа, здесь – вариация «Фауста» Гёте.
² лат. глагол.
³ ит. «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»,
Данте, «Божественная комедия».
⁴ лат. «Жизнь без свободы – ничто».
⁵ лат. «Хорошо прожил тот, кто прожил незаметно»,
Овидий, «Скорбные элегии».
⁶ лат. «Береги время!», Сенека, «Нравственные письма к Луцилию».
⁷ лат. «Время бежит», Вергилий, «Георгики».
⁸ лат. «Ничто не вечно под солнцем», парафраза из
«Книги Экклезиаста».
IV. Наземная проповедь
Блаженны кроткие...
(Мф.5:5)
1
Рывок измеряется силой тренья,
ибо все в это мире поддается замеру:
зренье, сила душевного пренья,
часть слов, сияющих в ответ торшеру,
одарившему оных светом, нуждою
посреди многоточий и клякс блокнотных;
количество снов, взошедших звездою
независимо от условий погодных;
2
количество дней, опетых любовью,
и сумма ночей, опетых печалью,
секунд, в которых ты плотью и кровью
стремился, шагая, к единоначалью.
Рывок, минующий силу тренья,
знаменует акт человекобога,
ведь равное скорости света рвенье,
как правило, зло, безоко, безного.
3
Не вини, не грусти, не клейми позором
мир, доколе ты сам – его часть и
центр. Лучше крик доносить взором,
а не открыванием пасти.
Ибо все в этом мире поддается замеру:
сила слов и мощь восприятия ока,
человек, поклоняющийся эфемеру,
не считающий скорость, оставляющий Бога.
V. Развивая Мимнерма. Смерть
Старость презренная, злая. <...>
Разум туманит живой и повреждает глаза.
– Мимнерм
1
И час роковой настанет, и явятся черные Керы
и покарают нас за неимение чувства меры,
даже в старости. Ибо тогда, повидавши досыта,
человек, с одной стороны, не боится быта,
как его боится юнак, мнящий сверхчеловеком
свою персоналию. Но, с другой стороны,
робеет до кровавых слез пред уходящим веком
от страха и сожаления. Все ли мы прощены
2
в итоге будем – Бог весть. Ведь, однако,
за зримый миг до вечности нутро наиболее наго.
Ибо разум боится, что умрет одинокой
плотью, душа же, что, переживши её, умрет далекой
от глаз чистоты. Боится потеряться в метели
других, ищущих в еще земной суете Эдем.
Страшно оказаться одиноким не в своей постели,
но пытаясь объяснить поступки, что позабыл совсем.
3
Сколько бы ни было жизни, слов, печали, веры –
час роковой настанет, и явятся черные Керы,
кои исчезнут в зрачке, если найти в круговерти
жизнь – то есть, что-то большее смерти.
Вопросы смерти остро встают в те дни, покамест
пьются пилюли. И вспоминается, что ты смог,
прейдя, посмеявшись или поплакав. Твердь – как анапест.
Все-таки, ударение ставится на последний слог.
VI. Ненависть и священность
Нас не учили ходить этой смертной тенью,
Но мы идем, и надо не убояться зла.
– А. Долгарева
1
Я ненавижу войну как явление. По Гераклиту
Бог исходит в огне. Но это, конечно, не так.
Мне, истощенному от своего времени пииту,
остается это опровергать. Иисус и Исаак
по Иерониму отдавали дань Богу в одном месте.
Однако другое – отдавать с криком дань богам.
Бог не исходит в огне (ибо крики в Одессе,
например, несколько большее, чем просто гам).
2
Я ненавижу войну как явление. Говоря о жертве,
она – естественно – дурно влияет на дух.
Тошно от ежедневной новостной мертви,
страшней от мертви души. Хороший слух –
лучшее качество в наше время. Иначе можно
оглохнуть от голосов, напоровшись на остриё.
Пусть мне, эгоисту-лодырю, от войны тошно –
мне шепчет тихим отголоском священность её.
3
Парадокс войны в том, что войны бывают
священны. Это, иначе, жертвенность во имя любви.
Иисус, Авраам в гору смиренно шагают;
их взгляд, он всяк, но точно скажу – незлобив.
Мир начал видеть в ближнем своем – чужого.
И в этом – моя ненависть ко всей войне.
То, что ближний оказывается родней родного –
это ответ на ненависть. И это – священно мне.
VII. Слезное озарение
А молитва не просто порядок слов,
И не дисциплина смирения для ума,
И не звуки молитвенной речи.
– Т. С. Элиот
1
У входа в русскую церковь стоит пономарь,
он ждёт воссияния солнца и молится. Боже
не видно совсем в поднебесье: хмарь
закрыла пространство своей чернотою, схожей
по силе, возможно, с негожей эпохой и злом
вселенским, на деле же, — своекорыстья, хороших
идей с ликом мертвящего смеха, зело
двояким: чем паче конкретность, тем плоше.
2
Знакомо оное нам, как закон Ома. Впрочем, пономарю,
великомученику, хочется внять душе святого
места, родного до мозга костей — церкви; псалтырю,
псалмам, что делают нас верящими через слово
в Бога; свечка в руке пономарской томно горит,
хранитель читает «отче наш, иже...» и плачет горько,
и время неверие пономарю сулит,
но сила молитвы в вере преисполняет. Только
3
ладан свечей и горечь о тленности лет.
Засим тяжелее, но есть за кого вековать нам.
За ту русскую церковь, которая ищет просвет.
За нас и святое Отечество молится парамонарь там:
«Боже вечный и Царю всякого создания,
даждь ми, Господи, в нощи сей прейти страдания.
Затвори бо Бог всех в противление,
да всех помилует и подарит прощение».
VIII. Век потерянных поколений
К У. Х. Одену. Продолжая
Умрем от страха, не взойдя на крест...
– вместо эпиграфа
1
Век тревоги стих, господин Уистен,
и усилился вновь путем искоренения истин.
Все в природе циклично: и варвар –
и рай – и волнение – и затем тартар.
Но. Есть одно «но» – вопрос вольности.
В самой важной части её – отглагольности.
А вопросы бога – очень одиноки,
в частности, во времена века тревоги.
2
Век новый – отчасти дитя прошлого:
жестокого, странного и немного пошлого.
Но повторений не избежать – это,
видимо, бич всего нашего белого света.
Однако воля – то, что считалось основой, –
ныне идет не от Бога, но от некой новой
инстанции, под гнетом которой, мойны
в прошлом веке (и не только) вели войны.
3
Век тревоги предполагал Небо. Ноне
оно плачет в горьком, безоблачном стоне.
Жестокость. От нее, если метафизически
говорить, идет воля, – весьма по-язычески –
не привнося ничего свя́того. В ней легкость
скрывает смерть, и не просто жестокость.
Век тревоги предполагал Небо. Ныне
он заставляет людей теряться в своей же стыни.
4
Человек от тревоги начал терять рассудок.
Это дальнейший шаг – не замечать суток,
теряясь, теряясь во мраке, доводя до калений
разум. Сей век – век потерянных поколений.
Бог-отец! что творится? Потеряны в тревоге
мы, при живом мире и не менее живом Боге.
Как хочется верить, что посреди повального праха
мы взойдем на крест, и не умрем от страха.
5
Отдавая дань уважения, я еще слишком молод,
но меня терзает не меньше томительный холод
вех. Времени, в котором я живу. И это –
вестимо, черта всякого неплохого поэта.
Молодость сменится чем-то. Смертью опосле:
я кончусь раньше нового века. Но, стоя возле,
провожаю тревоги век, клинками поколот –
и горд, и тих, и стар, и, конечно, молод.
6
Век тревоги стих. Я вышел на помосты,
посмотреть: дом – еще – и внове – храм – погосты.
Посмотреть, вдыхая ввечеру синь, вчуже
на души, все-таки еще повернутые кнаружи.
На меня наставлен сумрак века, как у
Пастернака (только «ночь» там) – то одно по факту.
Век обязан проснуться, минуя потерянность ночи.
Эх, проснуться б чрез время в радости, Авва Отче!
7
Век тревоги стих, господин Уистен,
и усилился вновь путем искоренения истин.
Все в природе циклично. И печать седьмая
ждет своего часа, веку моему внимая.
Боже вечный и Царю всякого создания,
даждь ми, Господи, в нощи сей прейти страдания.
Затвори бо Бог всех в противление,
да всех помилует и подарит прощение.
IX. Антитезисы. Бог
Оспаривая «Тимей»
1
Говорил Платон: «Да не войдет не геометр».
И, все-таки, воздух – не октаэдр;
льющийся свистом ветров гекзаметр –
созданный словом парящим стих.
Ибо на поверхности геометрии
постфактум стих предвещает поветрие.
Воздух – вне фигуры плюс опьянелее,
не то чтобы выходит за рамки, просто менее тих.
2
Вечер. Геометрии развалины.
Поскольку границы всякие ставлены
дневным светом. А потом опалины,
устав от четкости, превращаются в вирш.
Говорил Платон: «Да не войдет не геометр».
Однако для замеров мира не подойдет метр.
Один поделенный на бесконечность – ветр.
Воздух, стих. Геометрия – ничто лишь.
3
Периметр, например, сада – огромен.
Периметр непечатного слова – бесформен.
Ни метр, ни сантиметр – феномен.
Двухмерным пространством неизмерим.
Только мир трехмерен с точки зрения вещности.
Только душа трехмерна с точки зрения вечности.
Геометрически сводится все к оконечности,
маленькой точке, где все предстает другим
4
измерением, невидимым геометрии.
Круг, мост, стул, стол не ощущают, что смертнее,
оставаясь в своей зеркальной симметрии.
В геометричности важно иметь звук,
иначе, пусть риск инфаркта становится низким,
появляются связанные со слепотой риски
не увидать ничего: тетраэдры, диски,
квадраты, линии, треугольник, круг.
X. Громоздкий постскриптум
Бог есть любовь.
(Ин.4:16)
1
Еще до Апостола Павла,
опрокинув минутных порывов гили,
оказался прав, сказав, что
Любовь побеждает все, Вергилий.
Для человека, полного темпа,
любовь – есть возможность
замедлиться, остановиться,
почувствовать статику, ложность
2
темпа, если он быстрее парения
мотылька или несносной моли,
летящей есть очередное пальто –
по воле Бога и по своей воле.
Ибо любовь! О, любовь, кою ценили
и славили веков спокону,
коя, как говорят, не поддается
ни одному чину, закону,
3
течет, течет, из Престо входя
в Виваче, иногда – в Анданте,
внимая косно чистейшей
словесной материи Петрарки и Данте.
Ибо любовь! О, любовь,
которая поет красоту и нежность,
что своей несовершенностью
с перстью созидает смежность,
4
что своей неспешностью
с Вечностью находит схожесть;
для всякого человека, полного
шага, любовь – есть возможность
выйти на улицу, отведать на слух
природной нечеткости ритма
и сделать его ровней, ведь
любовь с небожителем слитна.
5
Ибо любовь! О, любовь, коя
не подпускает ни зло, ни шпильки;
сплетение двух голосов струн
в единый, как говорил Рильке,
в унисон, направленный в центр
звуков, где он, священный,
рождался, минуя холодность
и кричащее беззвучье геенны.
6
Для всякого человека, полного
темпа, любовь – есть голос,
мудрый, словно даймоний,
прекрасный, как гладиолус,
ведущий помалу нас, ставя
преграды на тропах, ко встрече,
которая, поя издалече, не мирволит
категориям времени, речи.
XI. Покаяние
Отцы пустынники и жены непорочны...
– А. С. Пушкин
1
Я копался в недрах души, как отцы-пустынники.
Они, искушаясь, цвели, как цветут финики,
окутаны трепетом, напоены тем мгновением,
когда в их сердцах воскресенье творилось сомнением.
Я, напротив же, видел неделями то, что мигово,
и видел мигами краткими – то, что Богово,
увядал в пустоте, как в слове – то дерево фигово,
уходил почасту в часовню, как в свое логово.
2
И копался в недрах души, как отцы-пустынники.
Они, искушаясь, цвели, как цветут финики,
окутаны трепетом, напоены тем мгновением,
когда один из рассветов для них обернется спасением.
Многий слог я не счел за уныние, пусть говаривал
о́но мних-пустынник давным-давно, разгоняя горево,
разгоняя мысль, – идя к Богу, – разгоняя марево,
и молился нещадно долго, видя в небе – Лазорево.
3
И копался в недрах души, как Исус в Гефсимании.
Оттого он и стал пустынником, ибо жил в искании,
окутанный трепетом – светлым и теплым мгновением,
кой мы – миряне – обычно зовем молением.
Боже вечный и Царю всякого создания,
даждь ми, Господи, в нощи сей прейти страдания.
Затвори бо Бог всех в противление,
да всех помилует и подарит Свое прощение.
XII. Прикосновенье Божье. Благодать
Tempora labuntur, tacit isque senescimus annis,
et fugiunt freno non remorante dies⁹.
– Овидий
1
Движение пелены равносильно лейтмотиву пути.
Я, лежа на жестком, еще не ветхом настиле,
не вижу конечности, мысля как жизнь пройти,
ибо перед лицом вечности время теряет в силе.
В детстве я не замечал плавные шаги облаков,
но замечал красоту винных, цветущих маков.
Сидя в лодке, я слушал течение своих годов
и не боролся с Господом, как Иаков.
2
Тонический стих восходит еще к псалмам.
А мой – восходит к жизни, то есть – к истоку.
Жизнь не подвержена времени и людским шагам –
солнце, уходя на запад, смотрит в глаза востоку.
И чем крепче разум, тем меньшим кажется век.
Тем меньше душа не видит блажное время,
кое, перед лицом вечности, замедляет бег,
тихим, недвижным облачным шагом зрение грея.
⁹ лат. «Время уходит, и мы молчаливо с годами стареем,
дни уплывают, и нам их невозможно сдержать»,
Овидий, «Фасты».
XIII. Аз. Катарсис.
Да на краю воскликну бездны:
— Жив Бог! — Жива душа моя!
– Г. Державин
1
В твоих тенях, Платон, которые я вижу, связанный,
я замечаю не что иное, как, сажею смазанный,
силуэт души, занимающейся саморефлексией
в огне позади моего стана, что опьянен поэзией.
В твоих цепях, Платон, я вижу нехватку прощения.
Паралич счастья – в невозможности вращения
шеи. Отсутствие ключей от кандалов – в разуме
как ограничении Бога излишними фразами.
2
Раскаяние – для меня плод пещерной иллюзии,
где тени – черные, странные видимости – инклюзии
горных пород, в огне искрящих, крепящихся,
как «Все хорошо, не пекись!» в сердцах суетящихся.
И огонь возгорится настолько, что тени скроются;
он покажет мне выход из центра теневого полюса,
почтив Гераклита. И, минуя треск своего топота,
в солнце, ослепленный, как Моисей, я увижу Господа.
Премудрость меж частями
Господи, Боже мой! веди меня туда, куда Ты хочешь!
– Эпиктет
1
Я пытался идти со всеми, но меня отвели в сторону,
сказав, что поток – звено из песчинок, которому
хорошо без меня, точнее – проще. И мне, хворому,
неподвластному системе шага лучше уйти.
Ибо посреди скорого шага мне суждено не двигаться,
и, стоя поодаль, посматривать время искоса,
ведь в погоне за ним посредством искуса и икоса
оное, как всегда, останется позади.
2
Потому что одиночество – средство услышать отзвучие
всякого сущего, я – его аколит – предпочитаю секущие
в виде слов, касающихся горючей кучею
сперва выси и только потом – земли,
задавая перпендикуляр как важную часть признака
созвучия. И если поэт касается присного,
то он по сегодняшним меркам – разновидность инока,
коего в одночасье в сторону отвели.
Вторая часть. Аргумент к человеку
Imitando Antiquitatem
Первое слово
1
Хороший поэт, Дион, всегда эклектик.
Потому что только так от мира можно
взять все. Да и укрепление в истине
происходит через её антитезис;
то есть – в разочаровании в нем. Иначе
истина – просто звук, Дион, не пуще,
посему всякий христианин должен
почитать Ницше, поняв, как же ужасно
2
падение горделивого. Впрочем, ладно.
В крайний раз ты спросил меня, кто
такой лирик. Атом, физик, самый
совершенный вид говорящего словами,
на языке. Ответов – целая бесконечность,
проще сказать, кто лирик не есть. Тотчас
можно сказать – не Бог. Лирик все:
и плоть, и дух, и мистраль, но не Бог.
3
В нем много Божественного, Дион, certo¹⁰
(иногда хочется переключатся на фряжский,
итальянский. И все-таки он совсем, увы,
не поэтичен: дело в чрезмерной звучности).
Так вот, поэт – слово Бога, его голос,
иногда столь сильный, что начинают течь
слезы. Но не Бог. Становясь богом в себе,
поэт не впускает Бога в себя. Это чревато
¹⁰ ит. конечно, безусловно.
4
безумием, ибо поэт – книжный гедонист
(по крайней мере зачастую). И может
отличить Пушкина от Пущина или
Бродских: Исаака от Иосифа. На уровне,
как минимум, знаков. Поэт – созидатель,
Эрос в понимании Платона, Дион,
человек, увидевший в столе средство
для написания стихов. Стихов, Боже мой!
5
Дион, ты не приуныл ли? Ты слишком
много хочешь узнать. И это видно.
В крайний раз ты спросил меня про тайну
Троицы. Но я – не богослов и не теолог,
я – поэт, я – Мелет, тот самый – глупый,
тщеславный; как я, во многом ничтожный,
могу ее знать? Хотя я тогда впервые
задумался о ней, как триединой сущности.
6
Я чувствовал её, ощущал её, но не понимал.
Даже внимая Иоанну, Августину – все
равно. Хотя на уровне метафизики осязал,
касался её в слове, которое, как известно, – Бог,
как минимум для поэта. Если слово для него
перестанет быть Богом, его поджидает
участь смертельно больного ритора, кой
рано или поздно растворится в болтовне,
7
поскольку не будет видеть в ней Вышний
Дух. Не как человек, но как поэт я сказал:
«Бог есть Логос, человек же есть рема,
и все это – есть Слово». С точки зрения
истинности – это попросту не универсально,
это частное, поэтическое, что держит нас,
лириков, в руках, поскольку лукавый не кончает
искушать нас отречься от Бога, именно
8
с точки зрения слова, а не бытия. Засим
я продолжил отвечать тебе, друг Дион,
про Троицу. Попытавшись объяснить ее
по Плотину я понял, что это – тщетно
лишь потому, что Плотин – человек;
при всем уважении к неоплатоникам,
пытаться объяснить Троицу словами,
миром, в котором мы живем – невозможно.
9
Однако я, с высоты своей ограниченности,
могу сказать так, как поэт: Бог – истина,
Сын – стих, Дух – боговдохновенная мысль,
которая зиждет форму, оставаясь истинной.
То есть три сущности, создающие Единое.
Стих не живет, не потчуя Истины,
не имея своей формы, и не имея мысли,
человеческой мысли, ибо Истина – надмирна.
10
Нищ и убог есмь аз. Дион, я вижу в тебе
стремление прийти к христианству через
падение сверхчеловека. Если на то
Господняя воля, то так тому и быть.
Но помни, Дион, если можно этого избежать,
лучше пасть, но не пасть на самое дно.
Хотя это – самый эффективный способ.
Только через Ницше и Достоевского можно
11
понять свою ничтожность в самом сильном
её проявлении. И, скорее всего, я привел
строчки из Псалтири, не до конца их
понимая, точнее – ощущая, чувствуя.
Впрочем, ладно, Дион, мы слишком ушли
в философию. Я – как никак поэт, и философом
себя не считаю, поскольку из мыслителей
читал мало, моя же философия, скорее,
12
хаотична, посему я и говорил, что хороший
поэт – эклектик, побольше невротик и
поменьше флегматик, словом – сущность,
которая мне до сих пор неясна, несмотря на то,
что я этой сущностью являюсь. Вся наша
жизнь состоит из парадоксов. Мы – русские –
сначала крестимся, потом сразу плюем
через левое плечо. Это, Дион, ментальность,
13
это, Дион, – культура. О ней мы еще
поговорим. И вообще – мир дуалистичен,
не одинарен и не тройственен, посему
третья ипостась – это всегда симбиоз
первых двух. Как черное и белое,
Бог и человек, Эпикур и Апостол Павел,
звук и письменный символ и так далее.
Поэтому мир и допускает парадоксы, Дион.
14
Мы говорили с тобой о фарисействе.
Ты сказал очень важную мысль, Дион,
что фарисей не достоин неверующего.
И это так. Ведь оный живет в иллюзии, что
Бог в нем. Атеист в шаге от того, что мы
называнием унизительным падением.
Он переживет гордыню, он пойдет в церковь,
переживет Первое Причастие. Фарисей же
15
уже ходит в храм, но – в свете пакибытия –
является, по его разумению, высшим
существом, коим являлся только Иисус. Мы же
априори не можем быть Боголюдьми, ибо
наш разум превалирует. Поэтому стремиться
к полному падению, зная, кто такой Иисус, –
не совсем правильно. Ты, очень разумно
прочитав письма великого Достоевского,
16
спросил меня про парадокс, который увидел там.
Он звучал так: «Если б кто доказал мне, что
Христос вне истины, и действительно было бы,
что истина вне Христа, то мне лучше хотелось
бы оставаться со Христом, нежели со истиной».
Ты прав – как это так? Ведь Истина и есть
Христос, Бог наш. Я сам поначалу не понял
изъяснение гения, не зря он – титан; он был
17
донельзя умен, и об этом стоит всегда
помнить, Дион. Так вот: Христос – это не просто
универсальная и концептуальная истина,
но и личностное Благо. Если его нет – то и Бога
в тебе нет. И если в стихотворении не раскрывать
Бога, как нечто личностное, вошедшее в душу,
то тогда, как говорил один немец: «Бог умер»,
только, естественно, в стихотворении как
творческом явлении. Мы зашли с тобою далеко,
Дион. Почему бы нам не поговорить о погоде?
18
Она, на мой взгляд, – уникальна, ибо сегодня
туман, в центре же города оный – нечастое
явление. Хотя и сама суть тумана восходит
к поэзии, ибо он, если иметь образное
мышление, – заставляет задуматься о себе,
как о человеке, как о личности, индивидууме,
или же о другом, важном тебе или не важном –
безразлично – человеке, который тоже через
19
этот туман прошел: сегодня или несколько
десятков лет назад. Все же цикличность
времени никто не отменял. Ни Гераклит,
ни Гегель, ни тот же Ницше, ни Аристокл.
Ты спросил меня: что же спасает нас от
водоворота времени? Ведь все это
выглядит устрашающе. – Тот, кто не ощущает
времени. Богочеловек. И как Бог,
20
и как человек, он не ощущал времени;
мне, не как поэту, но как человеку,
хочется верить в это. В этом – моя вера.
И исцеляя больных и немощных, и
молясь в Гефсиманском саду, он,
Богочеловек, не ощущал времени, ибо
его нет. Мы бы никогда не поняли, как
не видеть время, если бы Бог не стал
21
человеком. Нам нужен человек, Дион!
Дион, человеку нужен человек, воистину!
Посему Бог и пришел к нам таким.
Дион! Мы поговорили с тобой вполне
достаточно в тот день. Предночье стояло
теплое. Марево покрывало головы
прохожих, погрязших в суете сует.
Я же тогда не замечал часов, минут.
22
Я видел, что ты грустишь. Мы же,
сразу как я об этом подумал, заговорили
о женщинах, дорогой Дион, и – более
того – ты хотел всегда переключится
именно на нежный пол в нашем
с тобой диалоге. Я всегда уверялся,
что ты – будущий Богочеловек, как и я,
как и прохожий, которого мы увидели
23
в окне, как и тот, кто нам приносил еду.
Но ни у кого из нас, чувствуется мне,
нет того, что делает нас людьми и
может сделать Боголюдьми. Это, мой друг,
Любовь, или, как ты любишь говорить, –
Агапе. Ты в печали лишь оттого, что ты
находишься в состоянии сугубого
одиночества. И перед Богом, и перед людьми.
24
Меняй же жизнь! Не говори о женщинах,
но люби их! И только тогда ты поймешь,
что такое – жизнь! Люби: беззаветно!
Все мысли о печали или о своей
несостоятельности – прочь, если есть Она!
Мы достаточно поговорили о человеке,
и хорошо, Дион, что я вспомнил этот
прекрасный диалог. Мир сам по себе
25
достаточно обширен и человек – далеко
не единственное, о чем стоит сказать.
Однако, перед прощанием, я хочу сказать то,
что говорю всем, только сталкиваюсь
часто с недопониманием из-за этих слов. Помни,
Дион, если Христос наш не воскрес, значит,
вера наша тщетна! Значит, человек все-таки
умрет. Но ведь это не так, мой друг Дион?..
Второе слово
1
Один поэт, который не ценил верлибры,
говорил, что пророки в массе увечны
и философия – удел пятидесятилетних.
Я с ним согласен – я ни пророк, ни философ,
следовательно, мне бояться нечего.
Но чего же боишься ты, Дион? Мы с тобой
опять встретились – и это значит, что
мы вновь возлием тому, кого называем
2
Бахус, хотя, признаться, Дионис звучит
лучше. Я вижу в тебе страх, и не смерти;
ты слишком молод, чтобы бояться её,
неизвестную, только если не знать
про Голгофу (о чем мы с тобой говорили
ранее). Знаешь, Дион, мне кажется, что
я этот страх узнаю – на уровне слова я
ощущаю его на себе и понимаю, что он мне
3
донельзя знаком. Каждый через это
проходил, но мы... мы с тобою люди
несколько иные; в капле моря видящие
слезы, в лучах солнца – Благую весть;
мы – иные, хотя ничем не отличаемся
от вновь показавшегося прохожего.
Я, меж тем, знаю его – это мой старый
знакомый, и, поверь, зная его непростую
4
жизнь, могу сказать – он, как и все мы,
люди, страдает, и, быть может, даже больше.
Неверно в крайний раз я так мало сказал
про Агапе, которую так нежно воспевал
Апостол Павел. Твой страх вполне ясен,
и мне горестно осознавать, что ты оказался
в плену у него. Он страшен, ты знаешь это.
Твой страх – все ж умереть, но в том неистово
5
исступленном состоянии, кое мы называем
одиночеством. Умереть без радости
Любви. Быть может, ты этого не осознаешь,
более того, я хочу сказать тебе: ты этого
и не понимаешь, ввиду того, что Она –
не побоюсь сказать священная – в твоей
душе не является доминантой человеческого
бытия. Это – как по мне – великий промах.
6
Мужчина созидается в женщине. Также и
женщина – в мужчине. Это – единственное
примирение мирового дуализма. Белая
и черная краска создают серую. Дуализм
всегда созидает что-то новое, но оное
редко когда примиряет противоположности.
Агапе – единственное, что, с точки зрения
вечности, способно не просто примирить,
7
но и ощутить Божественную красоту,
Божественное присутствие, которое иначе
можно назвать благодатью. Благодать – это
не только вопрос Любви. Это (скажу как поэт)
и una buona poesia, и задумка, коя
окутывает своей оригинальностью, и
(скажу как человек) хорошее дело,
доброе слово. Вот, что такое – благодать.
8
Но это – как по мне. Вернемся к Любви.
Сегодня ты пришел и сказал, что
чувствуешь себя подавленно. Ты списал
все на отсутствие целей, радостей,
серый мир, который сегодня извергает
такой свет, что даже я удивился – осень
на дворе, время же благолепно настолько,
что слепит глаза. Видишь: все – вопрос
9
восприятия. Ты не свободен в дальнейшем
шаге, поскольку одиночество накладывает
на твои глаза тонкую серую пленку, кою
можно запросто снять слезою счастья,
наступившего от Любви. Что же может сделать
твой, и без того короткий век свободным?
На этот вопрос дал ответ еще Сартр, несмотря
на то, что тот сознательно отказался от Бога.
10
А до Сартра ответ дал, на мой взгляд,
главный теоретик любви – тот самый Савл
Тарсянин. Атеист и теист, как оказывается,
думают равноценно. Свобода – есть Любовь.
Одиночество – как ты можешь понимать –
полярно свободе. Не осознав, что тебя
полюбили, сложно быть свободным. Право,
нас всегда любит Бог. Но мы слишком
11
несведущи, чтобы наконец-то увидеть это.
А вот человеческая любовь – вполне.
Ты не приуныл ли, Дион? Я понимаю, что
ты уверен в том, что в Ней, прекрасной
и бессменной не нуждается твое сердце,
но, несмотря на то, что я не Бог и могу
ошибиться, я более чем знаю, что это так.
Ты задумался, и это означает, что я прав.
12
Поверь: как только ты отдашь самое важное,
что имеешь – свой выбор Любви –
на сохранение другому человеку и
он сделает то же в ответ, то для вас, Дион,
не станет ничего более важного, чем
сохранить выбор человека, которому ты
поручил удержать свой. Вот она, Свобода, –
в полном доверии самого важного другой
13
душе. Я, Дион, все-таки поэт и не могу
не сказать о том, что именно в тот миг,
опьяненные тем надмирным упоеньем,
две души соприкасаются в великой Радости.
Но души могут соприкоснуться и
в великой Печали. Истинно, к главной
христианской ценности можно
соприкоснуться и через сострадание
14
к другому, будучи тоже довольно-таки
несчастным человеком. Такая Агапе – это
успокоение души в другой душе, которая
испытывает то же, что и ты. И, Дион, в этом,
несомненно, очень много Божественного.
Тот, кто это отрицает, – не падал в слезах
наземь. Эта любовь – совершенней, ведь
именно сострадая полюбил нас Христос.
15
То, что ты нуждаешься в Ней, пусть и
бессознательно, поверь, уже точно делает
тебя не негодяем, – и это как минимум.
А одиночество – оно далеко не гнетуще.
В это сложно поверить, ведь мы – люди.
Но к этому можно привыкнуть. Хотя, чем
сильнее привыкание, тем слабее Её Чудо.
Поскольку исключается страдание.
16
А страдание – единственное, что... Дион!
Ты даже представить не можешь, что было
бы с нами, если бы в этом несовершенном
мире не осталось страдания. Поверь, человек
бы бесповоротно умер. Поверь мне, Дион!
Философия Любви – очень сложна, я же,
повторюсь, не философ, я – поэт.
У виршеплетов тоже присутствует что-то
17
в голове, иначе почто нам великие стихи!
Но все это – на уровне мысли. Хороший поэт –
не только эклектик, но и часто никуда
не годный организатор: не важно – дел,
предприятий, идей, мыслей. Ценность лирика –
в том хаосе, который он все-таки пытается
упорядочить. Посему в его мышлении и
возникает Бог, еще до того, поверь, Дион,
18
как он сам это поймет. Поэт обречен на веру,
какой при этом оная вера будет – зависит
от него самого. Впрочем, ладно. Мне не дает
покоя твое одиночество. Подожди! Во мне
сейчас кипит стих! Не замечаешь ли и ты,
любезный Дион, как я, что во мне действует
божественное вдохновение? Во мне озарение!
Я прочитаю, пока он живет! Слушай же!..
19
Меняются эпохи; мы
все время с ними – нас уверил
философ, предвкушая эры,
минуя, впрочем, силу тьмы.
Неточно то – глухонемы
народы, словно скромны еры.
Всегда живали лицемеры.
Всегда живали здесь лгуны.
Ты – от кого, и ты – откуда?
Понять я искони не мог,
о, одиночество, ты – бог?
И есть ли яд на дне сосуда?
Иль я в сосуде сем с водой
увидел созданное мной?
20
«Я – сатана! Я – бог! Я – ты!
Лукавить я смогу извечность.
Ведь злого мига скоротечность
мертвит не меньше пустоты.
Я всё – синоним слепоты.
Я – то ли дар, то ли конечность.
Я – то ли тлен, то ли беспечность.
Из света я иль темноты?
Лукавить я могу подолгу,
ищи меня! Но только толку
не так уж много. Вместе с тем,
есть тот, кто знает одинокость,
и как талант, и как убогость,
и он не глух, и он не нем.»
21
И резко к выси я воззвал:
«Но что же это – мне скажите!
Глаза порочны развяжите!»
И встал на жуткий перевал –
в нем Серафим и Велиал,
воюя, прочили изжитий
горячий всплеск. И миражи те
казались яркими. Взирал
я на все это, задаваясь
вопросом давним: «Ты ли – бог,
о, одиночество?». Извлек
я ничего, лишь забываясь
и видя, как борьба сия
сходила из небытия.
22
Сначала демон с высоты
ко мне примчал из ниоткуда:
«Есть яд на глубине сосуда!
Я – сатана! Я – бог! Я – ты!
Восстань душой своей! Сняты
печати для тебя, покуда
во мне ты – и печалей груда
сойдет с плечей». И хомуты
сорвал внезапно я, согбенный,
и, видя результат мгновенный,
возрадовался воле вновь.
Но внял я смеху злого духа,
кой что-то мне шептал на ухо,
мертвя смиренье и любовь.
23
И, обескровленный, я лег
на пол, холодный и белесый.
И говорил опять, сквозь слезы:
«О, одиночество, ты – бог?»
Совсем не чувствовал я ног;
явился Он, седоволосый,
и лепестки упали розы
на прах мой, думалось – песок.
Мне снилось это все, наверно,
но помню я, что в этот миг
Он головой ко мне приник.
И стало мне немного скверно,
ведь грешен я, порочен я.
Но все ж прекрасна жизнь моя!..
24
Я громко к Господу воззвал:
«Скажи мне, грешному, Владыка –
насколько грозна сила рыка,
мою что душу истоптал?
Ведь ты и ладан, и сандал:
коль от тебя судьба велика,
не побоюсь её я лика
и стану жить, как встарь живал.
О Бог, скажи, неужто это,
лишенное тепла и света,
неужто это – от Тебя?
Но если Воля – повсеместна,
я слеп! я глух! я нем! Уместно
сказать: ведь жизнь, она Твоя!»
25
И громко крикнуло оно,
то одиночество нескладно,
во всеуслышание, внятно:
«Я – Бог! Я – Бог! Я – Бог!». На дно
низвергся демон. И одно
лишь было ясно, вероятно, –
мне одиночество понятно.
Вдруг стало славно и светло.
Ты – от кого, и ты – отколе?
Понять я искони не мог:
о, одиночество, ты – бог?
Услышал внове я триоли:
«Коль одинокость – тяжкий сплин,
скажи: Аминь! Аминь! Аминь!»
Третье слово
1
Мы встретились с тобою внове, Дион,
поскольку я уезжаю. Нет, не в надмирье, все
же я еще слишком молод. Помню, впрочем,
как мы здесь сидели с Флосом; он говорил
о Лукреции и отрицал Единого Бога,
сам того не понимая. Ведь если Христос –
основа мифа, но базис же в том,
что мы называем пантеизмом, то, следовательно,
2
ни о каком христианстве речи быть
не может. Это – череп, скелет, коса; это –
материя, Дион. Бог не пребывает
внутри материи, ровно как мы можем
пребывать в шаре, но никак не в круге.
А идеи, о которых говорили Кратил
и Платон, – прямое доказательство
нашей, Дион, ограниченности как людей.
3
Впрочем, ладно. Это все предельно
сложно. Мы говорили с тобой о человеке;
о поэте, о Любви – много о чем. Дион,
согласен ли ты, что мы – люди – должны
говорить о человеке? Глоссолалии на счет
Бога, по-моему, еще один признак того,
что пора, выпив в меру хорошего виски
или коньяка, лечь спать; человек есть
4
мера всех вещей – про это еще говорили
наши пращуры. В этом, кажется мне,
есть главная суть христианства с точки зрения
первородного греха. Мера – вот что
побеждает всякий грех. Но именно
стремление к сверхбытию умерщвляет
всякую меру. Это и есть диавол, иначе.
Я замечал это у Флоса, хотя, признаюсь,
5
я, как и все, живу в иллюзии, поэтому
лишь предполагаю. Говорить что-то точно –
значит, признать себя бесплотным.
Это – величайшая глупость. Хотя, честно,
Флосовы слова о том, что Любовь – это
чистая биология, может, и добавляют йоту
истины в мои слова. Comunque¹¹ (прости,
я опять переключаюсь на итальянский,
¹¹ ит. во всяком случае.
6
горячо мной любимый), это все было
к слову – и, кстати, неплохое вступление
получилось. Но, чувствую я, не ради этого
мы собрались сегодня. Как твоя жизнь?
Между делом! Помнишь, в один из дней
в наш трактир вошел человек, грустный;
у него еще дергался глаз. Он подошел к нам
тогда и с какой-то детской наивностью
7
сказал что-то... Так я его встретил сегодня! Да!
Он меня не узнал. Выглядел плохо.
Помнишь мы спорили о нем? Ах, точно! Он
подошел к нам в хмельном виде и
восклицал о грядущем дне рождении его
любимого писателя как о величайшей
Радости в его жизни! Нам показалось это
чем-то совершенно странным, и оное
8
таковым и было. Помню, он закончил:
«Я просто хотел поделиться с вами этой
радостной новостью». В тот миг мы подумали
об одном и том же – этот человек одинок.
Но это было одиночество не наше, Дион,
он страдал так сильно, что мне самому
становилось больно. Ты знаешь, мой друг,
я не только эклектик, но еще и патологический
9
эмпат. Куда больший, чем ты. Почему?
Ты сказал очень верную вещь, которую
я опроверг: он – заложник своего одиночества,
следовательно, его радость в наивности
как более сильном лекарстве против
глубокого, нет, неправильно, – глубинного
одиночества. Незнакомцу было сорок с чем-то,
и было видно, что он ничего не добился.
10
И, в первую очередь, – Любви. Я же, реагируя
в первую очередь на чувство, сказал:
он счастлив в своем страдании, поскольку
именно в нем зиждется основа Свободы.
Иначе говоря, ты становишься ближе к Богу.
Но я хотел верить в это вне зависимости
от того, истинно это или нет. Поскольку
сострадание в сей момент оказалось выше
11
истины. И в этом – парадокс человека.
Ну или получается – истина в сострадании.
Не стану много и замысловато говорить
о страдании. В свете земного бытия,
страдание – смерть, пакибытия – Благо,
поскольку оно стяжает душу, но вот
страдание от отсутствия Любви – пакинебытие.
Оно, как и всякое все и ничто, в Боге,
12
но как мне, поэту, видится, еще дальше от
света, чем Ад. Возможно, это самый
потрясающий гимн Агапе, который ты
когда-либо слышал, возможно, это – чушь,
однако, как мне видится, это и есть
высшая форма доказательства Любви
как Божественной сущности. Мне опять
вспомнился Флос с его видением, что,
13
например, и стол – Бог, и стул – Бог, и дерево,
тоже, как ни странно, – Бог. Для меня, как
для поэта, пантеизм есть главнейший враг.
Поэт нуждается в том, что мы называем Абсолютом.
Поэту нужна высшая форма вдохновения,
иначе он ничем не станет отличаться от коровы,
мычащей на пастбище. Поверь, Дион, это
далеко не преувеличение. Им может быть только
14
подобный мыслящему, то есть человек,
и говорящий, как поэт. Таким сверхпоэтом
для нас, творцов, является и сам Творец, и тот,
кто принес нам Благую Весть, сделав ее
невероятно поэтичной. Богочеловек. Христос.
Пантеизм же унижает Бога как Личность,
как нечто Единое, удерживающее в себе все.
Basta! Или говоря на величайшем из всех
15
языке: Полно! Говорить на русском –
величайший дар, мой друг. Кстати говоря,
ты спрашивал меня про то, как создается
стих, ведь «тайна сия велика есть» и это так.
Расскажу историю! Однажды я навещал
свою nonna, отвозил ей что-то. Посидев
немного у нее, я поспешил домой. Предночье
внове стояло потрясающее. Мегаполис,
16
знаешь ли, редко бывает красивым. Возможно,
это – влияние дурной экологии. Может,
нехватка откровенности, может, – в городе
все меньше и меньше искренней Любви.
Но вечер стоял очаровательный. Я подумывал
написать лекцию по французской поэзии,
но понимал, что тот, кто везде, на деле,
нигде. Сенека оказался прав, сказав это.
17
Голова в тот день была как свинцом налита,
я думал поспать по приезде. Но вот,
приехав, я начал читать. По-моему, это был
сборник Поля Валери или Поля Верлена,
но потом произошло что-то не ясное мне.
Я написал строчку...вторую... Заснул. Проснулся –
предо мной был написан крупный вирш.
«Как это?», – спросил вслух самого себя я.
18
Я не помнил ни как это нечто было написано,
ни то, о чем он конкретно – ровным
счетом ничего. Я перечитал вирш, и когда
закончил, начал громко кашлять.
Пришло осознание – это что-то надмирное;
я – как человек или поэт, неважно – не мог
такого написать. Ни пьяным, ни трезвым.
В нем было столько смысла, столько формы...
19
Посему говорю, зная о чем, стихотворение –
плод далеко не поэта. Поэту, как и без того
наделенному привилегиями индивидууму, только
так и можно отказаться от своей чванности,
спеси, горделивости. Ты спросишь, Дион, как?
Отвечу: есть нечто, что может претендовать –
не с точки зрения права, но воздействия – на твой
опус. Соавторство явно. Я говорю о Святом Духе.
20
Именно он – половина хорошо написанного
произведения. Между прочим, я так и не рассказал
про ту пустоту, о которой говорил. Я называю
её «неполой». Дуализм мира подтверждает и то,
что в человеке две ипостаси – черная и белая,
говоря совсем простыми словами. Но, верится мне,
у творцов есть третья ипостась – ипостась
посредника, или Бога, или пустоты – как угодно.
21
Оттого мы – поэты – юродивы, больны,
страждущи стократно – наш дух перегружен.
Однако творцы могут говорить с Богом
напрямую, только мы этого, как и должно,
не видим, но ощущаем. Мы ходим
по пространству, по которому ходят давно
почившие, отключаясь на миг от мировой
трехмерности или – что хуже – двухмерности,
22
и там нам диктуют и строки, и рифмы,
и слова, и смыслы, и что-то надмирное
колыхается в твоем сердце в сей момент,
и ты – словно, действительно, посредник, –
передаешь то, что Бог по каким-то
не ведомым тебе причинам решил
транслировать миру. Какая же это Радость!
Дион, ты ощущаешь эту Радость во мне?
23
Поэт – светский святой. Не я первый,
не я последний, кто станет так говорить;
значит, в этом есть горсть истинного.
Дион, мой друг! (А приятельство, еще Августин
говорил, – метод познания самого себя
через другого). Мне пора уезжать!
Куда – я тебе покамест говорить не стану,
скоро сам все узнаешь. Но я хочу сказать,
24
что – Слава Богу – существуют друзья.
Ты (в моем понимании) безмолвен,
но умеешь слушать. И это – потрясающе!
Помни, Дион, – в великой идее
зиждется товарищество! И пусть поиск
истины бессмысленней плевков в потолок,
мы многое поняли про себя, пытаясь
её найти. И именно переосмысление бытия
25
заставляет меня уехать. Живя, мой друг,
помни: мир создан Богом, и никак не Сакласом.
Если есть Любовь, философия – никому
не нужная вещь. Непременно изучи
Писание и Эпиктета. С точки зрения индивидуума,
истина – в жизни. А радость – в простоте.
Так просто живи, Дион! Ибо жизнь всегда
была моим главным аргументом к человеку.
Третья часть. Dormiveglia
Che mugghia come fa mar per tempesta...¹²
– вместо эпиграфа
Вдали от жития в изморе,
вдали от праздности лихой
есть дом – и рядом с ним глухой
погост, где синее изморье
глядит понуро в сильном горе
на нас, томленое тоской,
ведь каждый день его немой.
В тиши измученное море
и злом, и страхом, и грехом,
лишь, в содрогании земном,
тоскливо охает волнами
и омывает тот погост
извечность под свеченьем звезд,
шумя меж Господом и нами.
¹² ит. соответствует русскому переводу «И словно воет глубина морская...»,
Данте, «Божественная комедия».