С т и х и

Танка

Бесснежна зима
и бессмысленны думы.

Сижу на скамье

я, взирая на тучи, 
в ожиданье метели. 

А на рассвете
запоминать белую дорогу...

— вместо эпиграфа

Озарение — как гром среди ясного неба

или, напротив, спокойная высь, в которой 

давно ничего не грохотало? Ибо озарение —

это, скорее, процесс, нежели акт.

Хотя многие бы с этим поспорили,

ибо что такое стихотворение?

Например, то, начинающееся с «А все-таки

восходит солнце…» — легенда,

описанная Бродским, рассказывающая

о последних словах Лорки — это ли

мимолетная реакция на свет или строчка,

заключающая в своей звуковой простоте

эссенцию размышлений о смерти,

которые длились почти что четыре десятка лет?.. 

Ибо кому, как не поэтам, мыслить о смерти?

Они — люди культуры. А оная — насколько мне

дает понять поэзия великих — реакция

на смертность.

Всё-таки что такое озарение? Нечто исходящее

от осознания своей смертности или её

преодоление; предопределение?.. 

Мрак в том, что он есть или в том,

что он часто невыразим? Морок

страшится сравнений, поскольку

тогда он обретает личину.

Эссенция мрака в его безо́бразности,

и оттого – безобра́зности; не в его

страшноте. Он – лишь нехватка дня.
В нем много ночи. Когда только
луна, сверкающая цветом серых
перлов, – единственное, что напоминает
о солнце. Полночь безлика.
 
И мрак – как главный невольник ночи –
безлик в своем одиночестве. Он есть,
но мороком становится в невыразимости.

Тишь. Вдали слышен лишь зов филинов,

осязается незаурядный ум эллинов.
Видя во мраке «черный квадрат»,

и не пустоту бесформенности, я понимаю,

что мрак преодолевает невыразимость
и становится понятным. Глядя

на «черный квадрат», можешь ли ты
ответить на вопрос: мрак в том,
что он есть или в том, что он почасту
невыразим? Мрак живет, покамест
не найдет в самом себе очертание

и не станет бликом от лампы или пылающих
огнем мироздания очей.

Так пожалей мрак, сделай его ярким. 

М. С. 

Изучать философию следует, в лучшем случае,
после пятидесяти. Выстраивать модель
общества — и подавно. Сначала следует
научиться готовить суп, жарить — пусть не ловить —
рыбу, делать приличный кофе.

— вместо эпиграфа

«Быть или не быть» — вот в чем вопрос.

Вопрос не пустой, ибо он имеет в своем

заурядном в веках вопрошании

главный конфликт вечности. Но вот оно что!

Ответ на него один — «жить».

Всякий иной ответ на сей вопрос — сложность,

более страшная, чем «быть» или «не быть».

Ты вспоминаешь Платона, Ницше, Дерриду

и ищешь доводы в пользу бытия.

Предлог быть, хотя ты и так есть.

Зачем, спрашивается, если все равно

ты упадешь в бездну небытия?

И только так воистину познаешь глагол «быть»?

Это часть нашей жизни.

Мы все заключаем сделку с Мефистофелем.

И что же может его одурачить?

То, о чем он не слышал в помине.

Торжествующая простота как игнорирование

гамлетовского вопроса. Демон не сможет

смотреть на то, как мы, опустив горделивость

до уровня «жить», не ответим на этот вопрос,
кой сам по своей сути — исчадие ада. 

Я не поэт, а подделыватель мудрости.

Хотя как однажды говорил Диоген:

«Даже подделываться под мудрость —

уже философия». В целом,

я — больше философ, чем поэт.

Я не пишу о чувстве как страсти,

о море как природе. Но вот оно что!

Моя философия укладывается

только в стихи. В прозу тоже — но хуже,

эссеистика же меня терзает,

словно невыносимая легкость бытия.

А проза претендует на звание «неплохой»

лишь тогда, когда в ней есть

или префикс «мета», или что-то поэтическое.

Говоря честно — это часто

взаимодополняющие друг друга вещи.

Может, так и рождается поэт?

В полном самоотрицании, ибо только

тогда поэзия станет основой жизни?

А если оная не эпицентр бытия — то что же это?

Пафос и патетика, и ни капли наследия

Овидия или Вергилия. И Платона тоже…

Итак, вернемся к полету мысли.

Я понял окончательно, что не поэт,

но философ, и философ в том,

что я — мастер подделки. Это ли плохо?..

Мне представляется, что нет, поскольку

только через копию ясен оригинал.

Лишь через отрицание поэзии ясна

её сущность — поэтика. А что же

с философией? Стоит ли отрицать и её?

Я — не философ, точнее больше философ,

чем поэт. Я — подделыватель мудрости,

и в этом моё всё и моя главная исповедь. 

Ю. В.

Я всегда прославляю своего учителя

как мудреца...

– из «Гиппия Меньшего»

Квазииронично

Земную жизнь прошел совсем немного,

и в жизнь ворвался сумрачный семестр.
Поскольку все оно по воле Бога,

не мрачен он – но смелый, как Орест.

Как Фауст – сложный, словно Прометей –
прикованный к моей рабочей зоне.

В неврозе вопияв к Царю Царей,

о милости поведал в «Антигоне».

В семестре не поможет «Отче Наш»;

коль ты не знаешь о лихой Рааве

и кто в «Лягушках» главный персонаж,

то нечего молиться Богу-Авве.

Как Данту, нам явил проводника

семестр сей, исполненный засилий,
в Античные неясные века. 

И лучшего, чем вторящий Вергилий.

Не спав, однако, несколько ночей,

тоску существованья осознал я,

и к Пралюбви воздел я взор очей,
как Новый человек всесозерцанья.

И вот итог – короткие посланья. 

Илиада

Нет равноценней жизни, посему же
держись любой, не ценящий её,
за горб её скорбей как можно лучше.

Одиссея

Ищи же дом, надеясь на чутьё,
на землях, небе. Только не сдавайся!

Свершенные труды житьё лишь красят!

Орестея

Месть правосудна ли? Иль все ж прощенье
есть смысл жизни? Многозначно всё.
Простить ли – путь? Подчас ли свято мщенье?..

Прометей Прикованный

О, сила человека – востриё.
Порежет все – но благо ль отреченье
от самого себя, других людей спасенье?..

Антигона

О, ты рожден любить! Не ненавидеть!

И делать то, что бог нам чтить велел,

и лишь тогда – жизнь счастием насытить.

Царь Эдип

Неведом человеческий удел!

Все остальное – лишь протест желанья
стать выше и Олимпа, и сознанья.

Медея

О, что есть счастье? Личное хотенье,
способное мгновенно умертвить

другого иль сердечное смиренье?..

Ипполит

Что стоит клевету распространить?

О! Много жизней! Смерть и сожаленье.

И к прошлому больное непрощенье.

Вакханки

Гордыня раскрывается посмертно.

Веселье нам снимает годы с плеч,
но так ли в жизни оное безвредно?..

Всадники

О, сколь же плут способен гурт увлечь!

В чем сила демократий всенародных?

В их лидерах, наигранных и гордых.

Облака

Парить в пространствах, мыслить о светилах
предельно хорошо лишь если ты
хоть что-то сделать в этой жизни в силах.

Лягушки

Кто пущей, как поэт, добился высоты?
Подчас так вскрикнет творческое чванство,
что ты готов в Подземное пасть Царство.

Апология Сократа

О, что же смерть? Вердикт всего лишь Божий –
так почему не радоваться ей?

Вы мните, сумасшедший я? Быть может...

Пир

Лишь страстию влеком, ты узришь Апогей –
ведь не дойти без страстного влеченья
до недр Красоты и Истины свеченья.
 

Ветхий Завет

Разрушил грех Всевышнего к нам милость.
Но Бог не покидал нас, отчего
нам жизнь с Господней Волею явилась.

Новый Завет

Смоковница разгневала Его,
бесплодная. И Он, в саду упавший,
молясь, Любовь назвал лекарством падших.

Божественная комедия

Земную жизнь пройдя до половины,

задумайся про Адовы круги,
о том, не потонул в пыли ль рутины.

Гамлет

От лжи и философии беги,
иначе – в размышленьях и пороке –

останешься в итоге одиноким.

Дон Кихот

Реальность где? А где её антоним?..

Мы – сумасшедшие, коль исто верим мы
в свой идеал, в ком, явь минуя, тонем.

Король Лир

Незрима часто искренность, пьяны
мы в поисках бесхитростного чувства.

Да только омрачает нас паскудство.

Ромео и Джульетта

О, что сильнее истинной Любови?

Та не боится страхов и невзгод,
гордыни, одиночества и крови.

Отелло

Смиренье обретает только тот,
кто проклинает всякие наветы.

Иль песни оного – заведомо уж спеты.

Макбет

О, слава! Дело рук свободы воли. 
Не стоит уповать на небеса,
коль ты принес в сей мир немало боли.

Фауст

Подчас вернее ослепить глаза,
быть может, заблуждаясь, но имея
в душе лишь устремленья добродея.

В век постмодерна он в него кидает

классическим стихом и тем рассказом,

кой за душу хватает, как «Архиерей».

И мир, не видящий его чудесный опус,

упустит, может, больше, чем трусливый —

возможность стать немного, но простей. 

Он вслед — пусть даже на ханжу — взглянув,

не вскрикнет — словно Броневой — «Тартюф!». 

Только голос наш

всех нас и переживет. 
Ибо он знает эхом,

что нас ожидает впредь:
ежель шаг перейдет

наконец в высокий полет 
и назначено ль нам

вообще наконец полететь,

улететь, прилететь,

раствориться в глуши Парнаса.

И отведать конец – отголосок

                                    Святого Гласа.

Ибо оный полет –

едва ль различимый звук.

Ибо наши крылья –

слова, слова, слова...

Ибо наше распутье –

едва ль различимый стук,
кой покажется нам,

суще Богом, ничем сперва,

кой покажется нам,

суще голосом, злым упущеньем.

И мы вновь поползем на коленях

                            за чутким прощеньем.

Только голос наш

всех нас и перекричит.

То, что должен пройти –

твой голос уже прошел,
если он, не робея,

звездою далекой мчит

и конец в сем пространстве

закрытом в чем-то нашел.

И когда с человеком

несносной вдруг станет разлука,

он смиренно коснется души

                         в ожидании нового звука. 

Для карандашного наброска

весь страх – на уголочке ластика.
Точнее – жизнь и смерть. При этом

ему не сроден звучный вой.

А размышления подростка,

сказать, чистейшая схоластика,
поскольку, вставши перед светом,
бежит он искренне его.

И в эту непростую зиму
со сторону свободы творчества
побольше выпало бы снега,

точнее – счастья и слогов.

Хотя бесстрастную рутину,
где люди прямо-таки корчатся,
не избежать, оттоле нега
лишь в смехе праздничных богов,

иль в боге праздничного смеха,

иль в суете – и тоже праздничной.

Я вышел за полночь. О, где же

припрятан Иже или Аз?

От них едва ли слышно эхо.

Но город, цитрусово-пряничный,

пусть я пишу все меньше, реже,

доныне утешает глаз.

Выздоровление. Снег в городе идёт.
– Ален Боске 

Зима не скоро, но уже летает снег.

А мы его красот не замечаем,

не думая о том, как короток наш век,

но думая о долгожданном чае

иль пряном кофе маленьких кофейнь –

средь вихоря заветной остановке;

как в лучшее пространство для зимовки

идем вовнутрь мы глотать глинтвейн,

как в сердце зимнее, еще на теплоту

способное, как сердце человека,

могущее извергнуть простоту

меж горестей сего косого века.

Еще не скоро грянет Рождество,

но грянул снег, как предзнаменованье,

чистейшее из всяких естество,

возможно, не спасенья, но спасанья.

Спасанья от дождей, от хмурых дней,

и от самих себя первостепенно,

как Божьего, как прежде, феномена,

что с каждой осенью становится трудней.

Зима не скоро. Ветки голых древ

стереотипно заставляют думать хладно

о том, что наги мы опять. И, вновь согрев,

нам скажет по-отцовски Бог: «И ладно».