Мне сложно подыскать слова, впрочем, не на ристалище
я — думающий вечно о радости да о горести.
Признаться — куда реже о проести,
чем о капище.
Я никогда не просыпаюсь в ночь. Небытийное
для меня — личинное, как и для всех. В сущности
я, слыша слова — в их созвучности
с жизнью, — пою единое.
Я иду с тобой — от тебя только дух сиреневый.
Это всё, что я чувствую в этой незримой лёгкости.
Остальное — детали, ненужные тонкости —
эхо времени.
1
Продолжая искать смысл,
озарение стучит в дверь.
Нет — показалось.
Я спотыкаюсь о корень
иссохшего дерева;
он торчит из праха.
Тело ворчит из мрака,
и прах точит всякую душу.
Я спотыкаюсь,
узнавая в прахе что-то родное.
Прощай, непостижимое.
2
Прощанием своим
я прогневал самое нутро
своей души.
Талант мой — не корень
и не причина рая, талант мой —
его кусок, все остальное — я
и мое лицемерие
с маской святости и верности
мозаичности, которая слишком
размывает рисунок.
С фальшивостью
к своему отражению.
3
Корень иссохшего дерева
давно прогнил. Я
вновь отрекаюсь от своей
рефлексии на свету.
Отрекаюсь, думая,
что непорочен в своих коротких днях,
где все ограниченно,
все неполно,
все притворно.
Я реку — но отрекаюсь.
Ведь что хуже отречения
от сказанной Господу речи?!
Я ступаю — но оступаюсь
и отступаюсь.
И как печально вероломно
отрекаться, отступаться
от строгих линий.
В них — спасение,
они — единственный путь.
4
Господи! Да станет воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет воистину воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет вовеки воля Твоя,
а не моя — малодушная.
Спаси Бог!..
5
Кем я стал?!
К лукавому — мысль.
Верится, в Его глазах я
достиг какого-то замысла
в настоящем дне,
которого нет.
6
Не рыдай мене, мати.
Все мы немощны,
дети.
Боже! Мы — не созданные
для чуда — уповаем на него.
Мы сложнее, вот и думаем,
что выше.
Но где ты, мой Бог?
Мой исто высокий Бог?!
Неужто ты так и не воскреснешь,
неужто все это тщетно?!
Неужто я — Фома — окажусь прав?
Я — человек — окажусь прав?!
Неужто мы не возгоримся
светом невечерним?..
7
Возгоримся.
Слава Богу, возгоримся.
1
В окно посмотришь — и заест скука.
Весенние зимы — слякоть и мука.
Я пытаюсь работать. Во дворе сука
на кого-то лает или, может, кобель
раскрывает пасть. Я сижу на диване.
Quanto sono stufo di questo cane!..
...Я учу итальянский. Все с водою канет
в лето: а пока — кутерьма, апрель.
Телевизор включаю и жду гротеска.
Не встречаю, однако, эмоций всплеска.
Я хочу погулять, но погода резко
заставляет покоев не покидать;
не хотел бы себе я такой кончины:
снеговиком посреди пучины
стольной с ярмом снеговой личины
колом с рыжей морковью стоять.
Открываю книгу и вижу фигу.
Философия боле не держит интригу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Нет! Пожалуй, я слишком устал
от ваньковаляйства. Мои верши
не считаются. Я бы сказал, что векши
зиждут больше меня. Как по перше
по стволам те скачут. А я — вассал
сего мира. Иначе и быть не может.
Ибо вечно меня меланхолия гложет.
И дела — при их-то отсутствии — тоже.
Так бывает, поколе весною — снег.
Не хочу потеряться в весенней метели.
Мне сказать что-то важное, может, хотели.
Я в постели. Окна, смотрю, запотели.
О куда же ты катишься, ярый век?!..
2
Надо быть попроще. Стало быть, ироний
нам хватило вдоволь. На повестке хроник
побеждали простые. И в своем уроне
ироничность явно сильнее драк.
Стоицизма закончилась эра. Стёба
началась эпоха. И мир прозёван.
Да никто и не видит его особо
за пределами комнат, идей, бумаг.
Наше время — ничто с позиции Бога.
Я сижу на диване. И — как небога —
уповаю на что-то. Родись, эклога!
Нет! Рождается дистих тоски эпиграмм.
Слышу лай кобелиный, возможно — сучий.
Этот мир оживит, знамо, только случай.
Но история нам говорит: везучий
человек сей Земли, пусть немного хам.
Почему в апреле выпадают снеги?
Чтобы Господа помнили мы, человеки,
для которых Бог — в утомительной неге —
это то, где нам нужно вертеться и жить.
Может, выйти на улицу? Авось, замечу
я Его постоянную с грешными встречу:
не как издавна — сретенье, но поистине сечу
с чем-то юрким, не знающим, что прожить.
М-да... В окно посмотришь — и заест скука.
Весенние зимы — слякоть и мука.
Я пытаюсь работать до первого стука.
Это — что-то затеял родимый сосед.
Открываю внове, уже новую книгу.
Я пытаюсь поддаться отрадному мигу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Полагаю, я слишком незрел. Нет.
3
Господи, помози ми,
аще не оцвету в долготу дний,
яко былие,
яко трава,
зане ничтоже во мне вкупе,
токмо слово;
во словесех славлю тя,
обаче во словесех
поучахуся во беззакониих наших.
Мнози глаголют: «Слово Егоже ничтоже».
Господеви рекут: «ничтоже».
Предзрех тя,
обаче ничтоже глаголаша око мое,
ибо велик Господь,
обаче очи умориша мя до зела.
Очи мои — буря водная и глубина.
Господи! Помози такожде чуждим.
Ны!
Ущедри ны познати на земли путь Твой.
Зане враждущии, во словесех нищи,
реша:
«Аз есмь свет,
обаче Господь есмь ничтоже.
Зане очи мои всезнающии».
Слезю, Господеви славу воссылаю.
Царство мое, иначе Аз сам — терние.
Царство чуждих прозирает точию прах
и вино умиления.
Помози ны, Господи!
Аще не оцветем в долготу дний,
яко былие,
яко трава дний неба...
Аще не воскреснем…
П.В. М.Д. Т.В. Д.Д.
Природа потакает спящим,
но я не сплю — и Бог со мной.
Земная вечность — в настоящем;
я наслаждаюсь тишиной.
Земная вечность — в закрываньи
очей, когда душа не спит
в своём прерывистом дыханьи
давно отпетых панихид,
отговоривших недостатком
чернильной темени лучей.
День опочил. Примкнём к осадкам —
к раздумьям замкнутых очей.
Ведь оны слушают пытливо
парящий в звёздах сон других.
Никто не докучает. Ива
поникла, и весь мир поник
в тепле апрельского стоянья,
где трепет к этой тишине
лишь уменьшает расстоянье
до лёгкой дымки в вышине.
Природа потакает спящим,
но я не сплю — и Бог со мной.
Земная вечность — в чём-то вящем,
иль всё же слеп я, луч денной.
Давно с закрытыми глазами
я сном пытаюсь занемочь,
но не идущими часами
в тиши умалчиваю ночь.
Я упал на излучинах
в час, когда рассвело.
Всяко то, что упущено,
в бытии не мертво.
В бытии всё останется:
как росинка, так Бог.
И надежда — как странница —
вновь зайдёт на порог
если то, что упущено,
словно видя впервой,
устремить ко грядущему,
оживив стариной.
Ты прост, Господь.
Но для меня, искателя чего-то
весомого: покоя иль почёта,
Ты сложен, под
балластом туч
Сидящий на обветренном граните,
где светится в своём святом зените
Глагол могуч.
И в темноте,
смотря — как полубог — на луч денницы,
тянусь я краем ссохшейся десницы
к живой воде,
к живым словам;
признать, тянусь я ко всему живому.
А взор мой ниспадает к окоёму,
к черновикам.
Я каюсь — зол.
Мне дар глазницу пеплом засыпает.
И в ночь, когда уставший засыпает,
я бьюсь о стол
тем звуком, что
то ль свят, то ль проклят — только вещи
известно, знать, насколько слово веще
и крещено.
Я век прожил.
Хотя я юн, и молодость куда-то
ушла, мне не оставивши расхвата,
крови для жил.
Всё это дар!
Великий дар, злосчастный в плане кости:
бумага превратится в сора горсти,
а плоть анчар
взрастит густой
на месте погребения поэта,
поющего рождение рассвета
и ад пустой.
И крик: «Иной!»
раздастся у расцветшего анчара:
воспеть в распаде Высшее начало
под пеленой.
И, стало быть,
Господь, раз прост Ты, сделай тише
реку руки, что непрестанно пишет,
ведь хочет жить.
Господь, Ты прост,
но для меня — эклектика — Ты сложен.
Но будь, Всевышний, вечно непреложен
во весь Свой рост.
С точки зрения пыли —
у меня есть слова.
Те, что есть, те, что были
чем-то большим сперва.
Те, что будут. Мне зрячесть,
словно благо, даря.
Перепуганно прячась,
бряцать, благодаря
дару времени, ревень
словно — горькими, но
слог и пыльный не временн,
ибо пыль — толокно.
Пыль есть былие были,
бо не бог вопреки.
Все мы — былие пыли;
человече! — реки!..
1
Я надеваю лёгкое пальто и туфли,
не боясь окоченения ног, рук — это
отголоски одной из самых тёплых
московских зим за мои прожитые
в столице годы. Прохожие до сих пор
ходят в шапках, зимних парках;
людям в целом свойственно как можно
медленней реагировать на смену
погоды, как и на смену вех, дней.
Едва наступил март — проснулась
ольха, и вместе с ней гонорары
частных врачей, занимающихся
сенной лихорадкой. Всё в этом году
наступило как-то слишком резко,
резво — люди, спотыкаясь о воздух,
до сих пор идут к осознанию, что зимы
нет, бо посреде сени смертныя идут.
2
Я выхожу из университета, иду
в сторону метро. Ветер сдувает пальто,
костюм — как давно этого не случалось! —
греет. В такие моменты больше
всего хочется лишь две вещи: курить
и уединения, а если стремиться
к единству — курить в уединении.
Петь природу, в то время как та тоже поёт,
где-то в парке, забытом, далёком —
на лавке, пропитанной ушедшим временем,
и думать: на ней сидели так давно!..
И я сижу. Вся философия обычно
от простых человеческих телодвижений.
Поэтому поэты, поющие простоту, —
больше философы, чем трактаторы.
3
Я, некурящий, нахожу в закромах
кармана куртки стрельнутую давно —
очень продуманно — сигарету
и иду безлюдной тропою дальше.
Ранняя весна — это как дар, но дар
исключительный, сверхдар, которым
обладали единицы. Например, Рембо, —
поэт весны, самый великий из певших
темень, который, если бы постарел
и, похоронив едкий слог биологического
максимализма, увидел Свет, начав
воспевать уже его, делал бы это
не как человек. Не как Бог, но точно
не как человек. Поэтому — люди умирают,
наверное, и затем — появляются новые.
4
Мартовский вечер.
Круглый год
мне почасту приходится
«коротать время»
между извечными событиями —
суетой, суетой, суетой.
Великий пост.
Впервые — храм, нелитургийный,
то есть пустой.
Я решаю
замедлить темп и,
никуда не торопясь,
пройтись — вновь «скоротать время»,
потерять его,
ценное, ценное, ценное.
Столь плавный ритм вдруг
рождает музыкальность.
Я сажусь на скамью — впервые
с прошлой осени.
Сумерки, лёгкость, всё спит.
И пишется:
Истлели сутки. Лёгкий ветер и туман.
Иду я — сам невесть куда — от ночи пьян.
Я встал опомниться о прошлом у скамьи.
И в храм вошёл. Потухший свет. Христос в тени.
Истлели сутки. Полутьма и фимиам.
Истлело время — и развеялся туман.
Мои шаги. И — под ногами шорох плит.
Потухший свет. Здесь — ни души. Христос искрит.
5
Московская ранняя весна! Моё время
тебя не ценит, но помни! Я пою твои
оголённые (ещё оголённые!) деревья,
потому что, во-первых, пение —
мой главный синоним бытия, во-вторых,
ты — в звонких словах — моя единственная
человеческая надежда на Страшном Суде.
Я — московский поэт, мои студенческие
годы заставляют так говорить, и весна!..
О, московская весна — это вскрик молодости,
неважно — двадцать тебе или тридцать;
это обновление, стремление, движение,
голос; воскресение — на худой конец!
Исправление: Воскресение — на лучший!..
1
Я мышлю, что возможет быти,
зане изгибель страстна зде.
О, други, уне тако жити,
дабы́ не набавляться мзде.
2
О, что же жизнь мою утешит?..
Вновь крылья Та́ната страшны́
хандры пиита зычный скрежет
доносят мёртво с вышины...
3
Всё ж что же живо в этом мире?..
Леса, поля, луга, река...
Предамся я нетленной лире,
Мне шепчущей издалека...
4
Мир,
истощённый разноголосицей,
в глаз круговерти втыкающий штык!
Как
под сердцем
тебе носится
чванный плёв пуританских сквалыг?..
5
Земля, утраченная гордость
невинных вышних голосов!
Твоя Божественная строгость
не внемлет ныне полуслов...
6
Держитесь, люди, за минуты,
за ваш нескромный, дивный век!
Ведь смертен вечно необутый,
нагой, бессильный человек!..
7
Ночь.
Время такое, что ночи до зари
как мне — до смерти.
И чёрт
его поймёт — долго или нет.
Laetitia temporalis felicitatis.
Т. К.
Тянется снег мартовский
к людям спешащим. Весна,
как диалог сократовский,
им не совсем ясна.
Хлещут снега водянистые.
Пусть и вокруг — мгла.
Взгляды, такие чистые,
сырость поймать смогла.
В этой весенней серости
искра — есть подвиг их.
Так — в сей нетвёрдой смелости
и родился стих.
Март — это пыль, несуразица.
В круговороте ларв
главным всё же останется
тёплый, горячий шарф.
Тянется снег мартовский
к ровности стольных дорог.
Смотришь — декрет декартовский,
чётче рассмотришь — Бог.