Поэзия

Cinquième catégorie d'amour

Развивая Стендаля

 

 

— О чем ты думаешь?.. 

О море, о зажженной сигарете,

которая пропиталась

морским солёным дыханьем. 

 

Оно — чувство — выходит из него,

и взгляд становится стеклянным.

Глаза не могут уронить ни слова,

и уста, вслед за их поражением, тоже.  

 

Господь не возвышает море. 

Он дает ему пениться, 

когда она — ищущая свой путь, 

своё чистое и непритворное дыханье, 

непостижимая — выходит из него. 

 

 

Она смотрела на два живых взгляда —

таких пылких, что в них искрилась тайна,

такая, что украсить её эпитетом —

преступление против Начала, 

своей, ищущей покоя души.  

 

И два пылких взора смотрели на неё 

и спрашивали её задумчивое сердце:

— О чем ты думаешь?.. 

 

Оно же, покрытое вуалью непримиримости,

несказанных слов и не найденных ответов,

смотрело на звезды, пока два горящих чистым

лазурным огнём взора пытались её разгадать.  

 

Тот вечер, дуновением святой, чистой
тишины отверз твердь высоких помыслов.

 

Но как только один из взоров — в порыве

пламенной страсти — коснулся её кожи,

сотканной из паволоки и нежности, второй,
страдавший врожденным пороком сердца,
и, видимо, думавший о совершенно
других словах (его прикосновение,
соделанное очами смотрело далеко
за пределы кожи, он смотрел
прямо в глаза), потух, упав со скалы

в дольний океан, полный чистоты и лон,
в которых тонула она. 

 

3

 

— О чем ты думаешь? 

О тишине. В неповторимой
красоте это величие,
вызывающее смятение,
в уродстве — низкая
несуразица.
 
Сколько всего было
сказано и обещано самим
себе в пьяной темноте
нашей молодости,
наших огрехов,
наших ночей,
как часто мы забывались
в ночи, засыпая,
предавая минувшие слова,
и наутро они,
шаткие, невечные, легкие
на подъем возвращались,
вызывали головную боль,
словно после крепких вин

молодых устремлений
и упований.

 

Сколько было веры
в вечную любовь, и где она?..
Стоит ли оная вера — игры,
а игра — свеч?..

 

Где все эти обещания:
любить вечно,
не падать во мрак.
Это старость.

 

О! Тишина оная смогла бы

её полюбить и принять
в свое лоно, если бы
только понимала, что
способна на этот подвиг.

 

4

 

Она — всемогущая — могла
получить все, ею восхищались
самые страстные боги на горе Олимп.

Но что не смогло
превратить её в дольнюю богиню?
 

— О чем ты думаешь? — спрашивала
она саму себя.
 
Но ответ оставался за кадром
пены дней, взгляда, который
остался в живых после той
страстной, но роковой

для родившейся ради других
слов души.

 

— О, взор, ты первым отразился
в моих очах.
— Может, я когда-то вернусь
и стану последним.

— Это была лишь страсть,
лишь молодость.
 

Взор потух, вспомнив
про давнюю смерть зрака, упавшего
в океан беспамятства, 
знавшего суть притягательной
красоты её. 

 

5

 

Она, о она разрушила тот
взгляд, который словно оказался
предан, непонят, замкнут
в шуме волн, ибо он, пытавшийся
защитить, огородить,
столкнулся лишь с голосом
превращающего в пепел,
чистого, но превращающего
в пепел очарования!..

 

6

 

Или его соратник, тот, с кем он
жил плечом к плечу, пытаясь разгадать
непостижимую тайну тянущейся
к выси руки; или он разрушил
картину, которая — за гранью
человеческого понимания —

была создана гением чистоты,
простоты?..

 

7

 

Иного же давным-давно

тоже толкнули с той же
скалы. Ему пришлось потонуть,
чтобы его исковерканная плоть
вновь ожила. Его никто не умерщвлял,
да и даже если так — он не дал
своему зрачку потухнуть.

 

Ибо что-то высшее держит нас

на плаву. А старость — побочная
стезя молодости — порождает
иронию. Она — как сухой лист —
воспоминание о прожитых истинах.
 

8

 

— О чем ты думаешь?.. 

 

Любовь, чтобы преодолеть этот

грешный мир, должна быть несчастной. 

Или же напротив?
 

Мир не подразумевает один
единственный ответ.

 

Я спрыгнул с пирса и потушил 

зажженную сигарету потоком
морской, свежей воды.

 

О, минута!.. О, вечность!..

 

9

 

Я опочил.
Она же, летая в своей
возвышенной тоске,
услышала голос:
— Я умер,
но воскрес. Это оказался голос,
проникший в умирающий взор
другого. Он питал
его словами любви, рыдая
сквозь Божественную улыбку.

— Я умер, но сказал слово,
оживил взор умирающей плоти
и воскрес.

 

Она расплакалась.
 

— Я увидел вечность, о Красота!..

 

Я опочил.

И — воскрес вслед за голосом. 


10


И мир воскрес вслед за мною. 

Вонми!.. 

1961

М. Ж.


Кончено ли страдание?

Ведь Христос дал нам

страждущее несовершенство,

чтобы мы вставали

со сломанными коленями

и теряли сознание

в слезах от озарения тем,

что стали выше.

Смерть — это не конец

страдания. А вознаграждение

за его количество. 
А это — выше, чем конец. 

Отпечаток сетчатки (поэма)

Стансы в прозе 


Le poème est — comme prévu — unique. 

— из письма к А. А. после 

написания 13-ого станса. 


1


Время в полёте — предтеча

слов. Именно поэтому 

в это время наиболее чудесен

ленинградский — прошу

заметить — поэт. Какой —

говорить не стану. Впрочем,

его поэзия — тоже предтеча

слов. Каких? А кто его знает. 


2


Когда летишь в Северную

столицу, то не замечаешь, как

высь становится эмпиреем, 

вечер перетекает в предночье, 

заря понимает, что она — 

денница, слово — глагол, 

взгляд — искусство, поэтика. 

Да и сама столица — парадиз. 


3


Ночной город. И вот рождаются

слова, предтечей которых 

стали горние пространства 

чрез призму иллюминатора. 

Туман. Улица пуста — секунда 

беззвучна; время становится 

категорией эха моих шагов, 

которым нет равных. Редкий шум. 


4


Ночь. Вдали стоит Нева. 

До неё я дойду завтра; то есть

нас разделяют не метры, но

часы. Так решил я, человек. 

Время обретает звук через

иногда возникающие искры

натуры — как природы, так и её

нрава, глядящего исподволь.  


5


Гостиничный номер. Фигурно —

ящик, реально — укрытие от

морозящих минус шести; все же

мне нравятся теплые зимы;

я привык к московским сезонам,

которые, словно проводя

языковую реформу, вычеркивают

слова «зима», «мороз», «грех». 



Однако именно ящик делает

структурными мои мысли. Так 

рождаются стансы. Вне структуры

или конечности сложно создать

нечто ограниченное точкой. 

Однако до неё хорошо, все-таки, 

дать волю потоку, словам, чувствам. 

В этом — красота вольного стиха. 


7


Le vers libre — мое последнее дитя 

из всех тех, что родило для меня

время. За каждого из них я

непрестанно благодарю Бога,

поскольку — о, каковы печаль 

и пучина, когда ты бездетен. 

Время! Никогда меня не подводило,

посмеиваясь надо мной, нищим. 


8


Мне не приходится кого-то 

превозвышать, однако le vers libre,

смелый в своей камерной

вольности, с каждым словом

в, считай, неформенной форме 

делал меня все чаще внутренне 

живым. Легким. Как шаги 

во времени, не склонном к звуку. 


9


Я вздыхал по идеалу с дивным 

женским именем. Я любил. 

Впрочем, я мало пишу про это

великое чувство. Наверное, 

потому что я его не помню; оно 

стерлось словами, коих написано

столько, сколько звезд за окном

этой нескончаемой ночью. 


10


Это ли признание? Это ли 

воздаяние воспоминанию? 

О, нет. Это крик о том, что великое

не исчезает, оно вечно:

как в мире, так и в надмирье. 

Великое не может умереть, 

оно может глушиться. Хорошей

поэзией, например. Вином. 


11


Удивительно, сколь одна ночь

может вдохнуть в твоё сердце.  

Возродит ли во мне это

чувство не менее прекрасная

Северная столица? Я чаю,

здесь запрятано множество

энигм, но запрятано ли здесь то,

что возможет свернуть горы?! 


12


Очи, сверкающие лазуритом 

в темени, голос, настолько 

тонкий и разный, что всякий эрот 

преклонился бы перед ним,

в беспамятстве, в дионисийском

неистовстве; и чувственность, о!

Та чувственность от огромной

чистоты!.. Эта ночь исключительна. 


13


На французском «белая ночь» —

бессонная ночь. Вот почему

сей город — город белых ночей. 

Белизны в здешних ночах

едва ли слог. Все остальное —

омрачающий свет, или 

ослепительный мрак. Христос. 

Я не сплю. Поражает все вокруг. 


14


Будильник с утра — ровно

тот звук, которого не доставало

ночью для полноценного

ощущения времени. Отныне

эхо шагов не громче

сонливости. Однако сны,

увиденные за два часа

дремоты, явно опережают миг. 


15


Утро вернуло город 

в привычный ритм. Такт,

в отличие от Москвы,

не переменен и крайне 

прост. Он колыхается 

промеж словом, увязшем 

в постмодерне, и материей, 

оставшейся в классицизме. 


16


Всякой материи — и зданий,

и человека; классицизм 

здесь не просто стиль, но

скорее течение минут,

стиль времени. Посему

сопряжение мороза 

и свистящего ветрового мига 

рождают строчки из Капниста. 


17


L’hermitage соответствует 

своему французскому переводу;

полнота культур заставляет

чутче разглядывать Христа. 

В этом все «уединение». 

Я — словно de Chateaubriand —

вижу отзвуки рассвета, 

восхода которого не увижу. 


18


Здесь — человек открытее. 

В нем доминирует творческое

естество. Даже самый

математически мыслящий 

местный даст мне фору. 

Здесь, в парадизе, витает 

дух гениев, и он словно живёт 

в душах людей. Я пьян. 


19


Увядают лишь только розы. 

Их душа же — снова 

расцветает в пылу чего-то

— по-простому говоря —

хорошего. Например,

в искренних словах. А шипы —

это, скорее, несовершенство

их преподнесения вслух. 


20


Безмолвие. Полёт сюда стал

предтечей слов, но я их

не встретил — как минимум —

исходящих из звука. Но глаз

увидел крайне много цвета. 

Следовательно, не о тех словах

говорило мне предвестие. 

Эх, сколь однозначны поэты!.. 


21


«Variations sur Marilou» — город

не имеет пределов и музыка 

тоже. Впрочем, град Петра

при всей своей оксидентальности

располагает к некоторой

каноничности. Монастырь 

привлекает сильнее музеев, 

музеи — в разы сильнее парков. 


22


Крыши домов. Я подумал 

про искренние чувства. Как мало

их источалось! Мир, который

я увидел здесь, как и всякий 

другой, так мало чувствует!

Его пальцы немы, пусть сердце

и функционирует. Ему далеко

до смерти. Но вектор сменён. 


23 


Повсюду, практически везде,

куда ни кинь, куда ни глянь,

повсеместно, в каждом 

взгляде, шаге, отсвете Невы 

и глаз прохожих, идущих

домой, в отель, в ресторан,

в каждом звуке, изданном

сгоряча, — символы, знаки. 


24


Вспоминается одна 

единственная картина, кою

я увидел копией; впрочем,

это совершенно не важно. 

«Крест в горах». Моя кровь 

течет потоком. Я слышу, как 

та скулит протяжным шепотом,

и пытаюсь нащупать рану. 


25


Будильник отключился сам

и не прозвенел: это — усталость

от ярма стрелок на часах. 

Слишком рано. Или — 

хронический недосып. 

Погода холоднее холодного. 

Апельсиновый сок, кофе,

а лучше — все вместе. 


26


И  что занятно о городе 

у Невы — он статичен. В нем

мало движения, что, может

и не очень славно, но посильно

для поэта. Зато есть время

подумать; да и статичность

слов не всегда плохо —

скорее, даже менее горделиво. 


27


Живопись и скульптура так 

и хлещут в воздухе, и множество

музеев тому подтверждение. 

Действительно, всякий пейзаж 

тут вне реальности, он —

единица искусства, соответствуя

Божественному замыслу. 

Он — картинен — полотно. 


28


Не хочу говорить о низинах. 

Они точат, но здесь все иначе 

все-таки принято говорить 

о высоком. Почто эта 

деконструкция? Зачем

расщеплять во имя вскрытия 

красоты?.. О низинах и так

знают. Надо говорить высоко. 


29


Высоко и просто. Это

сложно, но если преуспеть —

то достигнешь идеала.

Хотя к нему можно только 

стремиться. И как же?

Проживать. В первую 

очередь дни, во вторую —

слова. И только так. 


30 


Все это — лишь отпечаток

сетчатки, тонкого слоя 

светочувствительной ко всему

внешнему ткани, прикрепленной 

к зрительному нерву. И все же

по сетчатке узнает машина,

а человек — по голосу. 

Вот он — мой оптический голос. 


31


На стене — вариация Троицы. 

Ветхозаветная. О, как же мне

по душе именно ветхозаветные

вариации. В целом, Ветхий 

Завет сюжетнее, Новый же — 

поэтичнее. Но Авраам и Исаак 

на фоне Великой Троицы —

словно точка в завершенности. 


32


Двадцать стансов назад

я спрашивал у ночи: таит ли

сей град то, что может 

свернуть горы? То, что я видел

сегодня, превратило мой

помысел, мое желание

в низость! То, что я прожил,

явно выше, четче, светлее. 


33


Я увидел искру в другом

человеке. То, что я искал

в метафизической немоте,

оказалось вновь со мной;

однако я ощутил её, 

эту искру, чужим сердцем. 

И в этом — высшая чистота. 

И в этом — высшее чувство. 


34


Сколь просто бы я ни жил,

крайне простые люди мне

кажутся странными. 

И не с точки зрения презрения,

нет — я их просто не понимаю. 

Ведь как можно существовать, 

не желая стихов?.. Странно

живут люди; впрочем — это рок. 


35


Ex animo — мне задали 

риторический вопрос. Северная

столица скрылась в пустыре

периферии; «может, ты гений?». 

Я приехал к приятельнице 

приятеля и пять часов

прикидывался французом. 

Я не играл, но жил иную жизнь. 


36


Я — Актер? Я играю словами. 

Терминами. Частями речи. 

Я доношу эмоции. И части речи

для меня буквальны. Поскольку

вначале была Буква. Вначале

всякого признания и исповеди. 

Да, я — актер. Я играю роль,

которую на меня возложил Бог. 


37


Оттого никто и никогда

не видел и не увидит меня 

со снятой личиной. Ведь тогда —

я прах, я ничто. Моя личина —

моя душа, заведенная Богом. 

Бытие моё — драматургия. 

И в нём я — маленький актер,

а вокруг — декорации, смех. 


38


Я — гений? Ответить можно 

на все, кроме этого. И на «что

такое Бог?». Даже посмотрев

вчуже, ты не минуешь 

самооценки. Время… О, славное,

родное. Ты все расставишь,

на все ответишь. И люди, наконец,

поймут меня и мои слова. 


39


Последний день моего

нахождения здесь освящен

днём памяти Ксении Блаженной. 

И то, что я нахожусь

на её родине именно сегодня,

что-то да значит. Возможно, 

это простое напоминание —

сходить в храм, черпнуть огня. 


40


Вот и сороковой станс. Город

белых ночей оставил чувство

дикой усталости, но это —

исключительно из-за недосыпа. 

Сколькими думами внове 

окутывал меня зимний день. 

Сколько я опроверг, понял, 

и опять — в пыли — опроверг. 


41


У поэтов своя молитва и итог

её, естественно, тоже свой. 

Бумага и что-то начертанное

на ней — это, скорее, 

кардиограмма, нежели плод

сигналов разума. В этом 

итог наших молитв — и он

открыт. А сама молитва — слог. 



42 


Я стою и смотрю вдаль, 

исчезающей столице в глаза. 

Исаакиевская высота

потрясает. Всего сорок три 

метра ввысь — и виден целый

мир. Все-таки всякий новый

шаг кверху расширяет 

панораму в сетчатке. 


43


Я вошёл в дом Божий. 

На Невском их целых три,

и все — кардинально разны. 

В одном из них мне 

довелось слушать тишину. 

У неё, оказывается, есть звук. 

Людям словно не хватает 

этих святых нот. В них — Он.  


44


Последние часы — самые 

поэтичные. Не жизни —

путешествия. Всегда сложно

возвращаться из немого

звука в звук многотональный. 

В пространство, где время

умерло, а Царство Божие 

не наступило. В рутину. 


45


Город оживлён. В моих ушах

торжествует французская 

музыка, написанная за пару

десятилетий до моего

рождения. День выдался

неоднозначным. Недосып

превращает время в зигзаг. 

Моя поэма подходит к концу. 


46 


Я считаю ведение дневника

делом людей терпеливых. 

Я же — нетерпеливый, но всегда

хотевший вести записи. Отрадно,

что поэзия мне помогла

реализовать моё хотение. 

Самолет. Темь. Голова пуста —

значит, я стал чуть мудрее. 


47


Я покинул Северную столицу

с целой поэмой. С новым шагом,

новым словом, воздавшим

времени. Остается уповать,

что время воздаст ему в ответ. 

А время — это что? Это оголённые

сердца, это жизнь, которая 

по задумке Бога — игра ресниц. 

Одиночество

Nature vive 


Вечер. Приятное одиночество —

время рефлексии и музыки. Акветта,

которую я не пил очень давно,

заставила задуматься: почему ее

не подают в ресторанах? Ведь в ней

вкус нисколько не пьянящего вина,

что становится мягким за счет воды.

Одиночество — это категория немоты.

Но если посмотреть ему в глаза —

о, какие слова польются из уст,

чернилами, густыми чернилами!

Предутрие. Рассвет совсем скоро

расплескает свои померанцевые чернила,

я же — мараю свои, человеческие,

черные. Его краски творят слова,

я их черкаю — мы делаем с рассветом

похожие вещи, только по-разному.

Но в чем-то мы все-таки сходны.

О, я не одинок! У меня есть зори. Я

встречу рассвет и чернила кончатся.

Полдень, в своих лучах трепета, вновь

возвратит немоту. Яркую, как слово,

сотканное на рассвете. 


Nature morte 

 

Вечер. Безвоздушно. Одиночество —

и время становится ничем. Почему вино,

что я пью, такое горькое? Его давно

никто не мешал с водой. Однако,

спрашивается, зачем, если оно пьянит,

и дурманит, и веселит. Одиночество —

это категория немоты. Пускай молчит!

Полно его палящих глаз и пустых слов;

пора сказать свое. Густыми, черными

чернилами. Предутрие рождает рассвет,

но я его не вижу — мы разны.

И — в первую очередь — мы в разных

временных рамках. Я смотрю в окно

и не замечаю ничего. Вы спросите:

мерцал ли восход солнца за окном этим

холодным предутрием?.. Я это допускаю.

Но его померанец не достиг моего зрачка.

Мне казалось, на улице — тучи.

Средодневие стало лишь предисловием

к вечеру. День оказался пропитан тучами. 


Nature vaporisée. Le néant


Вечер. Ничего нет. Да и вечер —

формальность. Сколь прекрасны и жизнь,

и смерть — и одиночество в них, и слова

в одиночестве, и Бог в словах.

Природа — ничто. Души испарились.

Слова умерли. Звук — не минорен

и не мажорен. Немота. Но та ли эта

немота, что является верным спутником

одиночества? О… Пусть живет природа

живая и природа мертвая. Нет ничего

страшнее её испаренья. 

Приоритет эстетической морали

Procursus


Я сидел и писал стихотворение;

рядом со мной сидел мой друг

и пил чай.

Он спросил меня:

— О чем пишешь?

— О мраке.

— Почему же?.. 

— А Бог весть. 

— А веришь ли ты, что интеллект,

иной — искусственный, сможет

написать лучше?

— Едва ли.


Я закончил, и гораздо позже моего

поэтического соперника. Прочитав его

версию, я осознал, что поэзии умерла.


Я воскликнул:

— Не может же так статься!

— Почему же?

— Но ведь поэзия теряет свою

ценность. Люди начнут выдавать

чужое, хорошее чужое за свое.

— В этом рок нашего времени.

— Но ведь если поэзия —

как высшая степень существования

человека — умрет, то как нам жить?

— Просто жить.

— Нам нужно искать новую ценность.

— В смысле?..

— Новую ценность стихотворения.

Предположим, стихотворение станет

ценным лишь потому, что его напишет

человек.

— Но ведь повсеместно появятся

стихотворения, не созданные людьми?

— Мы не можем этому противостоять.

Восстанет век эстетической морали.

Именно она и станет главной ценностью

поэзии. Иными словами, человек станет

сам нести ответственность перед поэзией.

И эта ответственность станет созидать

самость.

— Но что это изменит?

— Всё. Только эстетическая мораль сможет

различать то, что идет от души и идущее

от рацио искусственности.

— Внутреннее самоопределение?

— О, да. Когда внешнее неразличимо,

мы перекидываем свой взор кнутри. 

Наедине с посторонними словами

Из итальянской поэзии 


И много читать — утомительно... 

— из «Екклесиаста»


Книга — не просто источник знаний.

Книга — снедь для изощренного,

горделивого ума. И это зло, если ты

ищешь в нем истину. Если ты —

мыслитель в самом прямом смысле

этого слова.

Я закрыл книгу и начал новую жизнь.

***

В этой жизни я был по-своему, но очень счастлив.

И, наверно, останусь — ведь, поколе скворец поет,

я, какие-то вещи небрежно словами замаслив,

под распевы цикад стану зреть свой глухой полет.

И когда окажусь, пусть у острой, но чистой кромки 

и уйду — а запомнит меня хорошо лишь софа —

может быть — ведь кто знает! — полет мой в громкий

превратят мои музы — не люди! — мои слова. 

Вместо записи в дневнике

Свободному не нужен Бог —

но был ли я свободен?

— вместо эпиграфа


Сегодня я шел по парку и почувствовал себя
полностью свободным. И подумал: «Нужен ли
мне Бог?». Прошел чуть дальше — и меня

зазнобило. Стоял январский день — я был одет
не по погоде. Сухая ветка коснулась виска,

чуть не задев глаз. Ветер неприятно, словно
холодный камень, касался пальто и моих рук,
так, что злость окутала меня с ног до головы.

 

Долю секунды назад я ничего не замечал.

Я шел по парку и чувствовал себя полностью
свободным. Так нужен ли мне Бог?.. 

И мёртвые воскреснут в мимолетной красоте,

открывшейся на глазах распахнутыми ставнями,

преодолев звук привычного пробуждения

в тайне времени. Свет промеж стрелками

и временем падёт на только рождённые зрачки.

И тело, катящееся в кипенной белизне,

покрытое холодом, который держал человека

                                                   в живых,

восстанет из ныне ненавистной кровати,

открыв окно; одна лишь рука будет сжимать

                                                   рукоятку,

словно другая, неизвестная от холода в кругу

мёртвых сезонов и мутной крови.

Благодать, явленная перед рождёнными следами

и вернувшая праху древнее дыхание,

погрузила глаза живого в бездонный колодец,

и в водах его слились память и забвение.

Из нити, которая постоянно сталкивается с шипами,

выходят годы, отражения; меж теменью

каждой нити — световые прорези и воспоминание

в последнем сновиденье самого первого дня;

он, морок, породил более короткие сны

яркими глотками, когда глаза отвергли

первоначальное пробуждение, оставаясь закрытыми

на крылатых отражениях, на душах в виде ласточки

или дитя с кровель; как хранители дышавшего покоя,

которые сошли ощутить веки и сон, и проникли

в память о человеке, который спал

и был близок к смерти, но был воскрешён

                                                     из мёртвых,

взыграв светом в Вечной Красоте. 


Перевёл Михаил Климовский

I.


Я не один из них.

Я не из тех, кто верит во Христа,

Иисуса из Назарета, считавшего себя Богом,

Богом (к слову, как и они, фарисеи)

или просто сущью, превосходящей боль и время,

как, например, я, кроткий центурион (я родился в Пестуме),

думающий, что это невозможно для человека.

Я никто и ничего не знаю.

Я знаю только, что такое долг воина,

выполняющего приказы Рима, его власти.

Если Бог – Император, значит, Бога не существует.

И здесь, где я стою, охраняя стены и закон,

я чувствую, что Богэто слово того, кто мыслит, и молится,

и слушает премудрости фарисеев во храме.

Я солдат, родившийся в Пестуме,

и я умею сражаться, и я способен защищать

столько, сколько мне прикажут.

Я молод, но я уже много сражался,

мой кинжал пронизывал не одну грудь,

и у меня шрамы на груди и на плече.

Но я никогда не видел распятия.

Оно меня никогда не касалось,

                                и все же это явление очень частое.

Когда я сопровождал его, с другими, на Голгофе

(не самые жестокие римляне колотили его),

и когда я увидел Его на кресте, Он кричал и почти плакал,

я чувствовал себя не солдатом, но умирающим.

А вечером, когда я лег на жесткую постель,

                                                 меня вырвало кровью.

 

II.


На следующий день я пошел к ней;

открыл дверь; у Ливии, как всегда, стоял полумрак,

как всегда, я увидел ее на кровати, только что

                                                  переставшую плакать.

«Подожди, – прошептала она мне, теперь уже улыбаясь, –

наступит время для любви, но только когда оная станется».

И когда она осознала, что я не понимаю, промолвила:

«Она может произойти скоро или даже сейчас,

но не раньше, чем я расскажу тебе, что мне снилось

                                                           и что я видела.

Или то, что я сначала видела, затем увидев во снах...

Магдалина возвращалась с другими женщинами.

Разнесенные слухи, отставленный камень,
опустелый Гроб, Ангел...

...Она поговорила со мной мгновение и улыбалась

ровно так же, как улыбаюсь сейчас я.

Мы были знакомы давно

и еще детьми играли вместе с нашими друзьями».

Потом же наступили любовь и оплата,

хотя она никогда не казалась мне оной;

и теперь порывы рвоты сменились очарованием,

словно дыхание и время были остановлены;

что́ меня поразило и даже отчасти напугало –

Ливия прошептала мне, что Магдалина сказала ей,

то ли во сне, после встречи,

то ли живым голосом во время той самой встречи,

или раньше (это было вне времени),

что Он воскрес и был распят

и за неё, жрицу любви, и за меня, центуриона,

                                          который является никем.

Распят же был за ны и воскрес, ибо слишком любил нас...


Перевёл Михаил Климовский

1. Поэт


Мое пророчество оказалось слепым,

и голос мой оказался немым.

И чем точнее я видел будущее,

тем сильнее мне закрывало очи безвестное отрицание,

тем чаще мой голос говорил правду,

тем сильнее он, пустой, неслышный, отражался,

и да – я говорил, как в самых кошмарных снах,

ведь когда голос для других – лишь его эхо, шум,

для говорящего – это речь, то есть точное видение.

Язык, то есть связанные слова,

стучащие по земле, поломанные, неуслышанные,

как твоя тень, ясная и яркая, что сияет

и предстает пред другими туманным взором

и часто ослепительным, если ты предстанешь не тенью,

                                                        но женщиной.

Мое пророчество оказалось слепым существом,

и слово мое оказалось глухим.


2. Кассандра


Дверь дворца. Статуя Аполлона.

Судно только пришвартовалось, и на краю

                                                дворца Агамемнона 

я вижу лик вернувшегося царя,

который сделал меня невольницей,

меня, красивейшую из дочерей Приама;

они думают, что я – ласточка,

ведь я – чужда их языку, как оная,

внезапно прилетевшая из заморья;

и во дворце, зловонном от крови и смерти,

в опьяняющей багряности драгоценных ковров,

кои царица протягивает вернувшемуся царю,

весь пурпур, извлекшийся из моллюсков со дна

кровоточащего моря; я чувствую смерть,

Хор благоговеет предо мной и вопрошает

о руинах и разрушении моей Трои,

которые я, притом, предсказала,

словно все могло и не сбыться,

и голос вырывался из моего горла тщетно!..

– Они знают, что ты – пророк, – говорил Хор,

но они понимают, что живут в мире,

что не нуждается в пророках и не доверяет им:

теперь я вижу мраморную ванную комнату, куда входит

                                                         Агамемнон,

и кровопролитие его рассеченного тела, рассеченного ею,

неверною женой, которая, воссоединилась

в своей постели с Эгисфом, пока её царь покорял Трою,

уничтожая тех, кто со мной одной крови;

я чувствую, что он поразит его, и потом смерть коснется меня,

виновную в собственном порабощении.

Долой повязки эти и мантию,

вниз, на землю, на эту землю, пропитанную кровью;

и на две части разломан жезл,

как бы мне хотелось, чтобы это было мое проклятое тело,

наказанное Аполлоном за мой отказ ему,

наказанное неверием людей в ту правду, которую я говорю...

Однако все сбывается, когда я предсказываю,

царь на колеснице сомневается в миге, сам того не зная,

потом он спустится... вот, спускается, попирая пурпурные ковры,

попирая тело окровавленного моря,

вот я, не имея ни одежды, ни жезла,

безо всяких оракулов, говорю сама с собой

в час, предшествующий моей смерти.

 

Мое пророчество оказалось слепым,

людской жребий оказался тайной,

счастье – лишь мечтой тени.

И если придет несчастье – даже эта мечта исчезнет

движением влажного полотенца по картине.

Они говорили, что я – словно соловей,

кой никогда не сыт криками и извечно поет

и плачет всю свою жизнь в лесу зол.

Сами того не зная, они насмехались надо мной,

ведь даже соловей счастливее меня!

Боги наделили его тело крыльями,

подарив ему сладкую жизнь даже во плаче.

А мне остается он – голос, неуслышанный и разбитый,

и вместе с ним – видение надвигающегося будущего,

неслышное и слепое в настоящем.

В моих глазах нет тени мечты,

но есть видение непрекращающегося порицания.


Перевёл Михаил Климовский

(из цикла «Смерть придёт, у неё будут твои глаза...»)


Смерть придет и посмотрит

                       твоими глазами;

та смерть, что сопровождает нас

с утра до вечера, неусыпная,

глухая, как старый укор совести

или нелепый порок. Твои глаза

будут тщетным словом,

немым выкриком, безмолвием.

Такими ты видишь их каждое утро,

глядя на свое отражение

в зеркале. О, дорогое чаяние,

в тот день и мы узнаем,

что ты – жизнь, и ты – ничто.

Для всех смерть имеет взгляд;

смерть придет и посмотрит

                       твоими глазами.

Будет это, как раздразнить порок,

видеть вновь мертвое лицо

в зеркале, слушать сомкнутые уста.

Мы сойдем в водоворот безмолвными.


Перевёл Михаил Климовский

Мы уже слышали её пришествие

под августовским ветром,

под проливными и плачущими

сентябрьскими дождями.

И дрожь пронеслась по земле,

коя теперь, оголенная и печальная,

встречает потерянное солнце...

Теперь, когда оно минует и падает ниц

этой осенью, наступающей

с несказанной вялостью,

лучшее время нашей жизни

протяжно прощается с нами...


Перевёл Михаил Климовский

(из цикла «Смерть придёт, у неё будут твои глаза...»)


Ты земля и смерть.

Твоя погода – темнота

и тишина. Ничто

не живет так далеко от зари,

как ты.

Когда ты кажешься

возрождающей,

ты оказываешься
лишь

мучением,

кое в твоих глазах

и в твоей крови, но

ты не чувствуешь этого...

Живи, как камень,

как твердая земля.

Оплетают тебя 

мечты,

рыдающие движения,
кои ты не замечаешь. Боль,
как вода в озере,

трепещет и окружает тебя.

Это круги на воде.

Ты позволяешь им исчезнуть.

Ты  земля и смерть...


Перевёл Михаил Климовский

(из цикла «Смерть придёт, у неё будут твои глаза...»)


Исток зари
дышит твоими устами

в конце пустых улиц.

Сереют от света глаза –

нежные капли зари

на темных холмах...

Твой шаг и твое дыханье,
как ветер зари,
окутывают дома.

Город содрогается.

Аромат источают камни,

ты же – жизнь и возрождение,

звезда, затерянная

в свете зари,

скрипе ветерка,
тепле, дыханье...
Опочила ночь.

Ты – свет и утро.


Перевёл Михаил Климовский

Рассылка