Поэзия
***
Благословенно отзвучие
всякого хода
в этой простейшей сути
вещей, оцеплённой
множеством рук,
думающих, что они
тянутся к Вечности,
хотя то — лишь слово,
вечность, его кенотаф.
И тянутся,
растягивая плечо.
А смерть-то — лишь
форма бытия.
Pro tempore
Вода сглаживает камень,
омывает его скрип,
умягчает его серость.
А под камнем — кости,
хрупкие кости,
под камнем преткновения —
хрупкие кости,
о которых вспоминаю я,
и иногда — настоящее,
когда страшится грядущего.
Стремление реки, воды
спотыкается о камни,
а кости каются прошлому,
в небытии.
Соль времён — камни сии.
Но только воды смогут
отдать своих мертвецов,
сточив камни и достав кости,
ставшие песком.
В горах
1
Лёгкое целит горный воздух.
Зелень — цельное небо — лень —
лёгкое облако,
пропащее в тернии омрака.
Горний роздых души:
и не душит стена,
и не стенает взор — дышит
в полом изяществе зорь
и зодчестве гор,
в их горе, одиноком, талом,
где оком мокрым
рыдают скалы.
Ан, и солнце — maxd’or.
Антисолнце — мечты,
что горят лёгким следом
от вето ветра на пыльцу,
пыль. Цуниитом
окрасившийся зенит
ответом на взор мирволит
лёгким следом
да мир холит.
2
Звуки опростели.
Аллитерации растворились
в пении горных птиц.
Ассонансы утратили
шансы на силу
в переливе высокого
перламутра.
Возвышается пейзаж,
окутанный возвращением
в прошлое — то есть
бегством от рутины;
оная опережает
свой же шаг,
физику — звукопись.
Высечь хочется однотипность —
да никак не высеку,
ибо времени не станет,
жизни! — стихов!
Горы дают мне кислород,
а я даю ему материю —
и это всё, что я могу.
Звучите, слова!
***
Мне сложно подыскать слова, впрочем, не на ристалище
я — думающий вечно о радости да о горести.
Признаться — куда реже о проести,
чем о капище.
Я никогда не просыпаюсь в ночь. Небытийное
для меня — личинное, как и для всех. В сущности
я, слыша слова — в их созвучности
с жизнью, — пою единое.
Я иду с тобой — от тебя только дух сиреневый.
Это всё, что я чувствую в этой незримой лёгкости.
Остальное — детали, ненужные тонкости —
эхо времени.
Страстная неделя
1
Продолжая искать смысл,
озарение стучит в дверь.
Нет — показалось.
Я спотыкаюсь о корень
иссохшего дерева;
он торчит из праха.
Тело ворчит из мрака,
и прах точит всякую душу.
Я спотыкаюсь,
узнавая в прахе что-то родное.
Прощай, непостижимое.
2
Прощанием своим
я прогневал самое нутро
своей души.
Талант мой — не корень
и не причина рая, талант мой —
его кусок, все остальное — я
и мое лицемерие
с маской святости и верности
мозаичности, которая слишком
размывает рисунок.
С фальшивостью
к своему отражению.
3
Корень иссохшего дерева
давно прогнил. Я
вновь отрекаюсь от своей
рефлексии на свету.
Отрекаюсь, думая,
что непорочен в своих коротких днях,
где все ограниченно,
все неполно,
все притворно.
Я реку — но отрекаюсь.
Ведь что хуже отречения
от сказанной Господу речи?!
Я ступаю — но оступаюсь
и отступаюсь.
И как печально вероломно
отрекаться, отступаться
от строгих линий.
В них — спасение,
они — единственный путь.
4
Господи! Да станет воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет воистину воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет вовеки воля Твоя,
а не моя — малодушная.
Спаси Бог!..
5
Кем я стал?!
К лукавому — мысль.
Верится, в Его глазах я
достиг какого-то замысла
в настоящем дне,
которого нет.
6
Не рыдай мене, мати.
Все мы немощны,
дети.
Боже! Мы — не созданные
для чуда — уповаем на него.
Мы сложнее, вот и думаем,
что выше.
Но где ты, мой Бог?
Мой исто высокий Бог?!
Неужто ты так и не воскреснешь,
неужто все это тщетно?!
Неужто я — Фома — окажусь прав?
Я — человек — окажусь прав?!
Неужто мы не возгоримся
светом невечерним?..
7
Возгоримся.
Слава Богу, возгоримся.
La Moderna Commedia
1
В окно посмотришь — и заест скука.
Весенние зимы — слякоть и мука.
Я пытаюсь работать. Во дворе сука
на кого-то лает или, может, кобель
раскрывает пасть. Я сижу на диване.
Quanto sono stufo di questo cane!..
...Я учу итальянский. Все с водою канет
в лето: а пока — кутерьма, апрель.
Телевизор включаю и жду гротеска.
Не встречаю, однако, эмоций всплеска.
Я хочу погулять, но погода резко
заставляет покоев не покидать;
не хотел бы себе я такой кончины:
снеговиком посреди пучины
стольной с ярмом снеговой личины
колом с рыжей морковью стоять.
Открываю книгу и вижу фигу.
Философия боле не держит интригу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Нет! Пожалуй, я слишком устал
от ваньковаляйства. Мои верши
не считаются. Я бы сказал, что векши
зиждут больше меня. Как по перше
по стволам те скачут. А я — вассал
сего мира. Иначе и быть не может.
Ибо вечно меня меланхолия гложет.
И дела — при их-то отсутствии — тоже.
Так бывает, поколе весною — снег.
Не хочу потеряться в весенней метели.
Мне сказать что-то важное, может, хотели.
Я в постели. Окна, смотрю, запотели.
О куда же ты катишься, ярый век?!..
2
Надо быть попроще. Стало быть, ироний
нам хватило вдоволь. На повестке хроник
побеждали простые. И в своем уроне
ироничность явно сильнее драк.
Стоицизма закончилась эра. Стёба
началась эпоха. И мир прозёван.
Да никто и не видит его особо
за пределами комнат, идей, бумаг.
Наше время — ничто с позиции Бога.
Я сижу на диване. И — как небога —
уповаю на что-то. Родись, эклога!
Нет! Рождается дистих тоски эпиграмм.
Слышу лай кобелиный, возможно — сучий.
Этот мир оживит, знамо, только случай.
Но история нам говорит: везучий
человек сей Земли, пусть немного хам.
Почему в апреле выпадают снеги?
Чтобы Господа помнили мы, человеки,
для которых Бог — в утомительной неге —
это то, где нам нужно вертеться и жить.
Может, выйти на улицу? Авось, замечу
я Его постоянную с грешными встречу:
не как издавна — сретенье, но поистине сечу
с чем-то юрким, не знающим, что прожить.
М-да... В окно посмотришь — и заест скука.
Весенние зимы — слякоть и мука.
Я пытаюсь работать до первого стука.
Это — что-то затеял родимый сосед.
Открываю внове, уже новую книгу.
Я пытаюсь поддаться отрадному мигу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Полагаю, я слишком незрел. Нет.
3
Господи, помози ми,
аще не оцвету в долготу дний,
яко былие,
яко трава,
зане ничтоже во мне вкупе,
токмо слово;
во словесех славлю тя,
обаче во словесех
поучахуся во беззакониих наших.
Мнози глаголют: «Слово Егоже ничтоже».
Господеви рекут: «ничтоже».
Предзрех тя,
обаче ничтоже глаголаша око мое,
ибо велик Господь,
обаче очи умориша мя до зела.
Очи мои — буря водная и глубина.
Господи! Помози такожде чуждим.
Ны!
Ущедри ны познати на земли путь Твой.
Зане враждущии, во словесех нищи,
реша:
«Аз есмь свет,
обаче Господь есмь ничтоже.
Зане очи мои всезнающии».
Слезю, Господеви славу воссылаю.
Царство мое, иначе Аз сам — терние.
Царство чуждих прозирает точию прах
и вино умиления.
Помози ны, Господи!
Аще не оцветем в долготу дний,
яко былие,
яко трава дний неба...
Аще не воскреснем…
Бессонная музыка
П.В. М.Д. Т.В. Д.Д.
Природа потакает спящим,
но я не сплю — и Бог со мной.
Земная вечность — в настоящем;
я наслаждаюсь тишиной.
Земная вечность — в закрываньи
очей, когда душа не спит
в своём прерывистом дыханьи
давно отпетых панихид,
отговоривших недостатком
чернильной темени лучей.
День опочил. Примкнём к осадкам —
к раздумьям замкнутых очей.
Ведь оны слушают пытливо
парящий в звёздах сон других.
Никто не докучает. Ива
поникла, и весь мир поник
в тепле апрельского стоянья,
где трепет к этой тишине
лишь уменьшает расстоянье
до лёгкой дымки в вышине.
Природа потакает спящим,
но я не сплю — и Бог со мной.
Земная вечность — в чём-то вящем,
иль всё же слеп я, луч денной.
Давно с закрытыми глазами
я сном пытаюсь занемочь,
но не идущими часами
в тиши умалчиваю ночь.
Тонкость стоического
Я упал на излучинах
в час, когда рассвело.
Всяко то, что упущено,
в бытии не мертво.
В бытии всё останется:
как росинка, так Бог.
И надежда — как странница —
вновь зайдёт на порог
если то, что упущено,
словно видя впервой,
устремить ко грядущему,
оживив стариной.
Элегия к Абсолюту
Ты прост, Господь.
Но для меня, искателя чего-то
весомого: покоя иль почёта,
Ты сложен, под
балластом туч
Сидящий на обветренном граните,
где светится в своём святом зените
Глагол могуч.
И в темноте,
смотря — как полубог — на луч денницы,
тянусь я краем ссохшейся десницы
к живой воде,
к живым словам;
признать, тянусь я ко всему живому.
А взор мой ниспадает к окоёму,
к черновикам.
Я каюсь — зол.
Мне дар глазницу пеплом засыпает.
И в ночь, когда уставший засыпает,
я бьюсь о стол
тем звуком, что
то ль свят, то ль проклят — только вещи
известно, знать, насколько слово веще
и крещено.
Я век прожил.
Хотя я юн, и молодость куда-то
ушла, мне не оставивши расхвата,
крови для жил.
Всё это дар!
Великий дар, злосчастный в плане кости:
бумага превратится в сора горсти,
а плоть анчар
взрастит густой
на месте погребения поэта,
поющего рождение рассвета
и ад пустой.
И крик: «Иной!»
раздастся у расцветшего анчара:
воспеть в распаде Высшее начало
под пеленой.
И, стало быть,
Господь, раз прост Ты, сделай тише
реку руки, что непрестанно пишет,
ведь хочет жить.
Господь, Ты прост,
но для меня — эклектика — Ты сложен.
Но будь, Всевышний, вечно непреложен
во весь Свой рост.
Роберто Муссапи — И мёртвые воскреснут в мимолетной красоте...
И мёртвые воскреснут в мимолетной красоте,
открывшейся на глазах распахнутыми ставнями,
преодолев звук привычного пробуждения
в тайне времени. Свет промеж стрелками
и временем падёт на только рождённые зрачки.
И тело, катящееся в кипенной белизне,
покрытое холодом, который держал человека
в живых,
восстанет из ныне ненавистной кровати,
открыв окно; одна лишь рука будет сжимать
рукоятку,
словно другая, неизвестная от холода в кругу
мёртвых сезонов и мутной крови.
Благодать, явленная перед рождёнными следами
и вернувшая праху древнее дыхание,
погрузила глаза живого в бездонный колодец,
и в водах его слились память и забвение.
Из нити, которая постоянно сталкивается с шипами,
выходят годы, отражения; меж теменью
каждой нити — световые прорези и воспоминание
в последнем сновиденье самого первого дня;
он, морок, породил более короткие сны
яркими глотками, когда глаза отвергли
первоначальное пробуждение, оставаясь закрытыми
на крылатых отражениях, на душах в виде ласточки
или дитя с кровель; как хранители дышавшего покоя,
которые сошли ощутить веки и сон, и проникли
в память о человеке, который спал
и был близок к смерти, но был воскрешён
из мёртвых,
взыграв светом в Вечной Красоте.
Перевёл Михаил Климовский
Роберто Муссапи — Слова того, кто был никем
I.
Я не один из них.
Я не из тех, кто верит во Христа,
Иисуса из Назарета, считавшего себя Богом,
Богом (к слову, как и они, фарисеи)
или просто сущью, превосходящей боль и время,
как, например, я, кроткий центурион (я родился в Пестуме),
думающий, что это невозможно для человека.
Я никто и ничего не знаю.
Я знаю только, что такое долг воина,
выполняющего приказы Рима, его власти.
Если Бог – Император, значит, Бога не существует.
И здесь, где я стою, охраняя стены и закон,
я чувствую, что Бог – это слово того, кто мыслит, и молится,
и слушает премудрости фарисеев во храме.
Я солдат, родившийся в Пестуме,
и я умею сражаться, и я способен защищать
столько, сколько мне прикажут.
Я молод, но я уже много сражался,
мой кинжал пронизывал не одну грудь,
и у меня шрамы на груди и на плече.
Но я никогда не видел распятия.
Оно меня никогда не касалось,
и все же это явление очень частое.
Когда я сопровождал его, с другими, на Голгофе
(не самые жестокие римляне колотили его),
и когда я увидел Его на кресте, Он кричал и почти плакал,
я чувствовал себя не солдатом, но умирающим.
А вечером, когда я лег на жесткую постель,
меня вырвало кровью.
II.
На следующий день я пошел к ней;
открыл дверь; у Ливии, как всегда, стоял полумрак,
как всегда, я увидел ее на кровати, только что
переставшую плакать.
«Подожди, – прошептала она мне, теперь уже улыбаясь, –
наступит время для любви, но только когда оная станется».
И когда она осознала, что я не понимаю, промолвила:
«Она может произойти скоро или даже сейчас,
но не раньше, чем я расскажу тебе, что мне снилось
и что я видела.
Или то, что я сначала видела, затем увидев во снах...
Магдалина возвращалась с другими женщинами.
Разнесенные слухи, отставленный камень,
опустелый Гроб, Ангел...
...Она поговорила со мной мгновение и улыбалась
ровно так же, как улыбаюсь сейчас я.
Мы были знакомы давно
и еще детьми играли вместе с нашими друзьями».
Потом же наступили любовь и оплата,
хотя она никогда не казалась мне оной;
и теперь порывы рвоты сменились очарованием,
словно дыхание и время были остановлены;
что́ меня поразило и даже отчасти напугало –
Ливия прошептала мне, что Магдалина сказала ей,
то ли во сне, после встречи,
то ли живым голосом во время той самой встречи,
или раньше (это было вне времени),
что Он воскрес и был распят
и за неё, жрицу любви, и за меня, центуриона,
который является никем.
Распят же был за ны и воскрес, ибо слишком любил нас...
Перевёл Михаил Климовский
Роберто Муссапи — Кассандра
1. Поэт
Мое пророчество оказалось слепым,
и голос мой оказался немым.
И чем точнее я видел будущее,
тем сильнее мне закрывало очи безвестное отрицание,
тем чаще мой голос говорил правду,
тем сильнее он, пустой, неслышный, отражался,
и да – я говорил, как в самых кошмарных снах,
ведь когда голос для других – лишь его эхо, шум,
для говорящего – это речь, то есть точное видение.
Язык, то есть связанные слова,
стучащие по земле, поломанные, неуслышанные,
как твоя тень, ясная и яркая, что сияет
и предстает пред другими туманным взором
и часто ослепительным, если ты предстанешь не тенью,
но женщиной.
Мое пророчество оказалось слепым существом,
и слово мое оказалось глухим.
2. Кассандра
Дверь дворца. Статуя Аполлона.
Судно только пришвартовалось, и на краю
дворца Агамемнона
я вижу лик вернувшегося царя,
который сделал меня невольницей,
меня, красивейшую из дочерей Приама;
они думают, что я – ласточка,
ведь я – чужда их языку, как оная,
внезапно прилетевшая из заморья;
и во дворце, зловонном от крови и смерти,
в опьяняющей багряности драгоценных ковров,
кои царица протягивает вернувшемуся царю,
весь пурпур, извлекшийся из моллюсков со дна
кровоточащего моря; я чувствую смерть,
Хор благоговеет предо мной и вопрошает
о руинах и разрушении моей Трои,
которые я, притом, предсказала,
словно все могло и не сбыться,
и голос вырывался из моего горла тщетно!..
– Они знают, что ты – пророк, – говорил Хор, –
но они понимают, что живут в мире,
что не нуждается в пророках и не доверяет им:
теперь я вижу мраморную ванную комнату, куда входит
Агамемнон,
и кровопролитие его рассеченного тела, рассеченного ею,
неверною женой, которая, воссоединилась
в своей постели с Эгисфом, пока её царь покорял Трою,
уничтожая тех, кто со мной одной крови;
я чувствую, что он поразит его, и потом смерть коснется меня,
виновную в собственном порабощении.
Долой повязки эти и мантию,
вниз, на землю, на эту землю, пропитанную кровью;
и на две части разломан жезл,
как бы мне хотелось, чтобы это было мое проклятое тело,
наказанное Аполлоном за мой отказ ему,
наказанное неверием людей в ту правду, которую я говорю...
Однако все сбывается, когда я предсказываю,
царь на колеснице сомневается в миге, сам того не зная,
потом он спустится... вот, спускается, попирая пурпурные ковры,
попирая тело окровавленного моря,
вот я, не имея ни одежды, ни жезла,
безо всяких оракулов, говорю сама с собой
в час, предшествующий моей смерти.
Мое пророчество оказалось слепым,
людской жребий оказался тайной,
счастье – лишь мечтой тени.
И если придет несчастье – даже эта мечта исчезнет
движением влажного полотенца по картине.
Они говорили, что я – словно соловей,
кой никогда не сыт криками и извечно поет
и плачет всю свою жизнь в лесу зол.
Сами того не зная, они насмехались надо мной,
ведь даже соловей счастливее меня!
Боги наделили его тело крыльями,
подарив ему сладкую жизнь даже во плаче.
А мне остается он – голос, неуслышанный и разбитый,
и вместе с ним – видение надвигающегося будущего,
неслышное и слепое в настоящем.
В моих глазах нет тени мечты,
но есть видение непрекращающегося порицания.
Перевёл Михаил Климовский
Чезаре Павезе — Смерть придет и посмотрит твоими глазами
(из цикла «Смерть придёт, у неё будут твои глаза...»)
Смерть придет и посмотрит
твоими глазами;
та смерть, что сопровождает нас
с утра до вечера, неусыпная,
глухая, как старый укор совести
или нелепый порок. Твои глаза
будут тщетным словом,
немым выкриком, безмолвием.
Такими ты видишь их каждое утро,
глядя на свое отражение
в зеркале. О, дорогое чаяние,
в тот день и мы узнаем,
что ты – жизнь, и ты – ничто.
Для всех смерть имеет взгляд;
смерть придет и посмотрит
твоими глазами.
Будет это, как раздразнить порок,
видеть вновь мертвое лицо
в зеркале, слушать сомкнутые уста.
Мы сойдем в водоворот безмолвными.
Перевёл Михаил Климовский
Винченцо Кардарелли — Осень
Мы уже слышали её пришествие
под августовским ветром,
под проливными и плачущими
сентябрьскими дождями.
И дрожь пронеслась по земле,
коя теперь, оголенная и печальная,
встречает потерянное солнце...
Теперь, когда оно минует и падает ниц
этой осенью, наступающей
с несказанной вялостью,
лучшее время нашей жизни
протяжно прощается с нами...
Перевёл Михаил Климовский
Чезаре Павезе — Ты земля и смерть...
(из цикла «Смерть придёт, у неё будут твои глаза...»)
Ты – земля и смерть.
Твоя погода – темнота
и тишина. Ничто
не живет так далеко от зари,
как ты.
Когда ты кажешься
возрождающей,
ты оказываешься
лишь
мучением,
кое в твоих глазах
и в твоей крови, но
ты не чувствуешь этого...
Живи, как камень,
как твердая земля.
Оплетают тебя
мечты,
рыдающие движения,
кои ты не замечаешь. Боль,
как вода в озере,
трепещет и окружает тебя.
Это круги на воде.
Ты позволяешь им исчезнуть.
Ты – земля и смерть...
Перевёл Михаил Климовский
Чезаре Павезе — Утром ты всегда возвращаешься
(из цикла «Смерть придёт, у неё будут твои глаза...»)
Исток зари
дышит твоими устами
в конце пустых улиц.
Сереют от света глаза –
нежные капли зари
на темных холмах...
Твой шаг и твое дыханье,
как ветер зари,
окутывают дома.
Город содрогается.
Аромат источают камни,
ты же – жизнь и возрождение,
звезда, затерянная
в свете зари,
скрипе ветерка,
тепле, дыханье...
Опочила ночь.
Ты – свет и утро.
Перевёл Михаил Климовский