из поэмы «Странствие»
Меняются эпохи; мы
все время с ними – нас уверил
философ, предвкушая эры,
минуя, впрочем, силу тьмы.
Неточно то – глухонемы
народы, словно скромны еры.
Всегда живали лицемеры.
Всегда живали здесь лгуны.
Ты – от кого, и ты – откуда?
Понять я искони не мог,
о, одиночество, ты – бог?
И есть ли яд на дне сосуда?
Иль я в сосуде сем с водой
увидел созданное мной?
«Я – сатана! Я – бог! Я – ты!
Лукавить я смогу извечность.
Ведь злого мига скоротечность
мертвит не меньше пустоты.
Я всё – синоним слепоты.
Я – то ли дар, то ли конечность.
Я – то ли тлен, то ли беспечность.
Из света я иль темноты?
Лукавить я могу подолгу,
ищи меня! Но только толку
не так уж много. Вместе с тем,
есть тот, кто знает одинокость,
и как талант, и как убогость,
и он не глух, и он не нем.»
И резко к выси я воззвал:
«Но что же это – мне скажите!
Глаза порочны развяжите!»
И встал на жуткий перевал –
в нем Серафим и Велиал,
воюя, прочили изжитий
горячий всплеск. И миражи те
казались яркими. Взирал
я на все это, задаваясь
вопросом давним: «Ты ли – бог,
о, одиночество?». Извлек
я ничего, лишь забываясь
и видя, как борьба сия
сходила из небытия.
Сначала демон с высоты
ко мне примчал из ниоткуда:
«Есть яд на глубине сосуда!
Я – сатана! Я – бог! Я – ты!
Восстань душой своей! Сняты
печати для тебя, покуда
во мне ты – и печалей груда
сойдет с плечей». И хомуты
сорвал внезапно я, согбенный,
и, видя результат мгновенный,
возрадовался воле вновь.
Но внял я смеху злого духа,
кой что-то мне шептал на ухо,
мертвя смиренье и любовь.
И, обескровленный, я лег
на пол, холодный и белесый.
И говорил опять, сквозь слезы:
«О, одиночество, ты – бог?»
Совсем не чувствовал я ног;
явился Он, седоволосый,
и лепестки упали розы
на прах мой, думалось – песок.
Мне снилось это все, наверно,
но помню я, что в этот миг
Он головой ко мне приник.
И стало мне немного скверно,
ведь грешен я, порочен я.
Но все ж прекрасна жизнь моя!..
Я громко к Господу воззвал:
«Скажи мне, грешному, Владыка –
насколько грозна сила рыка,
мою что душу истоптал?
Ведь ты и ладан, и сандал:
коль от тебя судьба велика,
не побоюсь её я лика
и стану жить, как встарь живал.
О Бог, скажи, неужто это,
лишенное тепла и света,
неужто это – от Тебя?
Но если Воля – повсеместна,
я слеп! я глух! я нем! Уместно
сказать: ведь жизнь, она Твоя!»
И громко крикнуло оно,
то одиночество нескладно,
во всеуслышание, внятно:
«Я – Бог! Я – Бог! Я – Бог!». На дно
низвергся демон. И одно
лишь было ясно, вероятно, –
мне одиночество понятно.
Вдруг стало славно и светло.
Ты – от кого, и ты – отколе?
Понять я искони не мог:
о, одиночество, ты – бог?
Услышал внове я триоли:
«Коль одинокость – тяжкий сплин,
скажи: Аминь! Аминь! Аминь!»