Рок до крайнего вздоха порождал ураган.
Начиналась эпоха, зачинался орган.
У речного потока я неслышно почил
в эхе тихого вздоха, что меня приучил
рок не видеть — но чуять его шёпот благой,
как отшельник, кочуя из апреля в другой,
прославляя тощую жизнь сию, тож — юдоль,
не пройти кою всуе поперёк или вдоль.
Так как рок — это сила, только если не знать,
что у Бога просила истощённая Мать.
Сложно Матерь просила, ну а Бог в свете звёзд
отвечал негасимо: «Жено, мати, я прост».
Благословенно отзвучие
всякого хода
в этой простейшей сути
вещей, оцеплённой
множеством рук,
думающих, что они
тянутся к Вечности,
хотя то — лишь слово,
вечность, его кенотаф.
И тянутся,
растягивая плечо.
А смерть-то — лишь
форма бытия.
Вода сглаживает камень,
омывает его скрип,
умягчает его серость.
А под камнем — кости,
хрупкие кости,
под камнем преткновения —
хрупкие кости,
о которых вспоминаю я,
и иногда — настоящее,
когда страшится грядущего.
Стремление реки, воды
спотыкается о камни,
а кости каются прошлому,
в небытии.
Соль времён — камни сии.
Но только воды смогут
отдать своих мертвецов,
сточив камни и достав кости,
ставшие песком.
1
Лёгкое целит горный воздух.
Зелень — цельное небо — лень —
лёгкое облако,
пропащее в тернии омрака.
Горний роздых души:
и не душит стена,
и не стенает взор — дышит
в полом изяществе зорь
и зодчестве гор,
в их горе, одиноком, талом,
где оком мокрым
рыдают скалы.
Ан, и солнце — maxd’or.
Антисолнце — мечты,
что горят лёгким следом
от вето ветра на пыльцу,
пыль. Цуниитом
окрасившийся зенит
ответом на взор мирволит
лёгким следом
да мир холит.
2
Звуки опростели.
Аллитерации растворились
в пении горных птиц.
Ассонансы утратили
шансы на силу
в переливе высокого
перламутра.
Возвышается пейзаж,
окутанный возвращением
в прошлое — то есть
бегством от рутины;
оная опережает
свой же шаг,
физику — звукопись.
Высечь хочется однотипность —
да никак не высеку,
ибо времени не станет,
жизни! — стихов!
Горы дают мне кислород,
а я даю ему материю —
и это всё, что я могу.
Звучите, слова!
Мне сложно подыскать слова, впрочем, не на ристалище
я — думающий вечно о радости да о горести.
Признаться — куда реже о проести,
чем о капище.
Я никогда не просыпаюсь в ночь. Небытийное
для меня — личинное, как и для всех. В сущности
я, слыша слова — в их созвучности
с жизнью, — пою единое.
Я иду с тобой — от тебя только дух сиреневый.
Это всё, что я чувствую в этой незримой лёгкости.
Остальное — детали, ненужные тонкости —
эхо времени.
1
Продолжая искать смысл,
озарение стучит в дверь.
Нет — показалось.
Я спотыкаюсь о корень
иссохшего дерева;
он торчит из праха.
Тело ворчит из мрака,
и прах точит всякую душу.
Я спотыкаюсь,
узнавая в прахе что-то родное.
Прощай, непостижимое.
2
Прощанием своим
я прогневал самое нутро
своей души.
Талант мой — не корень
и не причина рая, талант мой —
его кусок, все остальное — я
и мое лицемерие
с маской святости и верности
мозаичности, которая слишком
размывает рисунок.
С фальшивостью
к своему отражению.
3
Корень иссохшего дерева
давно прогнил. Я
вновь отрекаюсь от своей
рефлексии на свету.
Отрекаюсь, думая,
что непорочен в своих коротких днях,
где все ограниченно,
все неполно,
все притворно.
Я реку — но отрекаюсь.
Ведь что хуже отречения
от сказанной Господу речи?!
Я ступаю — но оступаюсь
и отступаюсь.
И как печально вероломно
отрекаться, отступаться
от строгих линий.
В них — спасение,
они — единственный путь.
4
Господи! Да станет воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет воистину воля Твоя,
а не моя.
Господи! Да станет вовеки воля Твоя,
а не моя — малодушная.
Спаси Бог!..
5
Кем я стал?!
К лукавому — мысль.
Верится, в Его глазах я
достиг какого-то замысла
в настоящем дне,
которого нет.
6
Не рыдай мене, мати.
Все мы немощны,
дети.
Боже! Мы — не созданные
для чуда — уповаем на него.
Мы сложнее, вот и думаем,
что выше.
Но где ты, мой Бог?
Мой исто высокий Бог?!
Неужто ты так и не воскреснешь,
неужто все это тщетно?!
Неужто я — Фома — окажусь прав?
Я — человек — окажусь прав?!
Неужто мы не возгоримся
светом невечерним?..
7
Возгоримся.
Слава Богу, возгоримся.
1
В окно посмотришь — и заест скука.
Весенние зимы — слякоть и мука.
Я пытаюсь работать. Во дворе сука
на кого-то лает или, может, кобель
раскрывает пасть. Я сижу на диване.
Quanto sono stufo di questo cane!..
...Я учу итальянский. Все с водою канет
в лето: а пока — кутерьма, апрель.
Телевизор включаю и жду гротеска.
Не встречаю, однако, эмоций всплеска.
Я хочу погулять, но погода резко
заставляет покоев не покидать;
не хотел бы себе я такой кончины:
снеговиком посреди пучины
стольной с ярмом снеговой личины
колом с рыжей морковью стоять.
Открываю книгу и вижу фигу.
Философия боле не держит интригу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Нет! Пожалуй, я слишком устал
от ваньковаляйства. Мои верши
не считаются. Я бы сказал, что векши
зиждут больше меня. Как по перше
по стволам те скачут. А я — вассал
сего мира. Иначе и быть не может.
Ибо вечно меня меланхолия гложет.
И дела — при их-то отсутствии — тоже.
Так бывает, поколе весною — снег.
Не хочу потеряться в весенней метели.
Мне сказать что-то важное, может, хотели.
Я в постели. Окна, смотрю, запотели.
О куда же ты катишься, ярый век?!..
2
Надо быть попроще. Стало быть, ироний
нам хватило вдоволь. На повестке хроник
побеждали простые. И в своем уроне
ироничность явно сильнее драк.
Стоицизма закончилась эра. Стёба
началась эпоха. И мир прозёван.
Да никто и не видит его особо
за пределами комнат, идей, бумаг.
Наше время — ничто с позиции Бога.
Я сижу на диване. И — как небога —
уповаю на что-то. Родись, эклога!
Нет! Рождается дистих тоски эпиграмм.
Слышу лай кобелиный, возможно — сучий.
Этот мир оживит, знамо, только случай.
Но история нам говорит: везучий
человек сей Земли, пусть немного хам.
Почему в апреле выпадают снеги?
Чтобы Господа помнили мы, человеки,
для которых Бог — в утомительной неге —
это то, где нам нужно вертеться и жить.
Может, выйти на улицу? Авось, замечу
я Его постоянную с грешными встречу:
не как издавна — сретенье, но поистине сечу
с чем-то юрким, не знающим, что прожить.
М-да... В окно посмотришь — и заест скука.
Весенние зимы — слякоть и мука.
Я пытаюсь работать до первого стука.
Это — что-то затеял родимый сосед.
Открываю внове, уже новую книгу.
Я пытаюсь поддаться отрадному мигу.
Может, все же поддаться льдяному игу?
Полагаю, я слишком незрел. Нет.
3
Господи, помози ми,
аще не оцвету в долготу дний,
яко былие,
яко трава,
зане ничтоже во мне вкупе,
токмо слово;
во словесех славлю тя,
обаче во словесех
поучахуся во беззакониих наших.
Мнози глаголют: «Слово Егоже ничтоже».
Господеви рекут: «ничтоже».
Предзрех тя,
обаче ничтоже глаголаша око мое,
ибо велик Господь,
обаче очи умориша мя до зела.
Очи мои — буря водная и глубина.
Господи! Помози такожде чуждим.
Ны!
Ущедри ны познати на земли путь Твой.
Зане враждущии, во словесех нищи,
реша:
«Аз есмь свет,
обаче Господь есмь ничтоже.
Зане очи мои всезнающии».
Слезю, Господеви славу воссылаю.
Царство мое, иначе Аз сам — терние.
Царство чуждих прозирает точию прах
и вино умиления.
Помози ны, Господи!
Аще не оцветем в долготу дний,
яко былие,
яко трава дний неба...
Аще не воскреснем…
П.В. М.Д. Т.В. Д.Д.
Природа потакает спящим,
но я не сплю — и Бог со мной.
Земная вечность — в настоящем;
я наслаждаюсь тишиной.
Земная вечность — в закрываньи
очей, когда душа не спит
в своём прерывистом дыханьи
давно отпетых панихид,
отговоривших недостатком
чернильной темени лучей.
День опочил. Примкнём к осадкам —
к раздумьям замкнутых очей.
Ведь оны слушают пытливо
парящий в звёздах сон других.
Никто не докучает. Ива
поникла, и весь мир поник
в тепле апрельского стоянья,
где трепет к этой тишине
лишь уменьшает расстоянье
до лёгкой дымки в вышине.
Природа потакает спящим,
но я не сплю — и Бог со мной.
Земная вечность — в чём-то вящем,
иль всё же слеп я, луч денной.
Давно с закрытыми глазами
я сном пытаюсь занемочь,
но не идущими часами
в тиши умалчиваю ночь.
Я упал на излучинах
в час, когда рассвело.
Всяко то, что упущено,
в бытии не мертво.
В бытии всё останется:
как росинка, так Бог.
И надежда — как странница —
вновь зайдёт на порог
если то, что упущено,
словно видя впервой,
устремить ко грядущему,
оживив стариной.
Ты прост, Господь.
Но для меня, искателя чего-то
весомого: покоя иль почёта,
Ты сложен, под
балластом туч
Сидящий на обветренном граните,
где светится в своём святом зените
Глагол могуч.
И в темноте,
смотря — как полубог — на луч денницы,
тянусь я краем ссохшейся десницы
к живой воде,
к живым словам;
признать, тянусь я ко всему живому.
А взор мой ниспадает к окоёму,
к черновикам.
Я каюсь — зол.
Мне дар глазницу пеплом засыпает.
И в ночь, когда уставший засыпает,
я бьюсь о стол
тем звуком, что
то ль свят, то ль проклят — только вещи
известно, знать, насколько слово веще
и крещено.
Я век прожил.
Хотя я юн, и молодость куда-то
ушла, мне не оставивши расхвата,
крови для жил.
Всё это дар!
Великий дар, злосчастный в плане кости:
бумага превратится в сора горсти,
а плоть анчар
взрастит густой
на месте погребения поэта,
поющего рождение рассвета
и ад пустой.
И крик: «Иной!»
раздастся у расцветшего анчара:
воспеть в распаде Высшее начало
под пеленой.
И, стало быть,
Господь, раз прост Ты, сделай тише
реку руки, что непрестанно пишет,
ведь хочет жить.
Господь, Ты прост,
но для меня — эклектика — Ты сложен.
Но будь, Всевышний, вечно непреложен
во весь Свой рост.