С т и х и

***

Проходя по парку, по которому у меня

вошло в привычку гулять зимними

вечерами, я увидел пожилого — лет

семидесяти — мужчину. Он читал

газету, освещаемую ночными фонарями. 


Почему Сизиф двадцатого века так и

не дотащил камень до вершины горы?

Аллегория на древнегреческую мифологию

у Камю куда сложнее, чем может казаться

изначально. Дело не в роке, но в отсутствии

желания в человеке совершить подвиг.

Пусть даже посидеть предночьем на скамейке,

в парке, и почитать печатную газету —

без нескольких часов позавчерашнюю.

Да и дело не в дате, ибо безвременье лишь

украшает тот тихий, личный подвиг.

О, да! Это несомненно подвиг.


Я подошел к сидевшему и, сам не понимая

почему, сказал:

— Хороший сегодня вечер. Я даже надел

осеннее пальто. Тепло, однако.


Он поднял глаза, его лицо засияло.

Стало ясно, что газета не свежая.

— О, да, — ответил он. — Прелестный вечер. 


И мир, как оказалось, не так уж и пропащ.

И все это — видимо — не вотще. 

Дань голосу

Только голос наш

всех нас и переживет. 
Ибо он знает эхом,

что нас ожидает впредь:
ежель шаг перейдет

наконец в высокий полет 
и назначено ль нам

вообще наконец полететь,

 

улететь, прилететь,

раствориться в глуши Парнаса.

И отведать конец – отголосок

                                    Святого Гласа.

 

Ибо оный полет –

едва ль различимый звук.

Ибо наши крылья –

слова, слова, слова...

Ибо наше распутье –

едва ль различимый стук,
кой покажется нам,

суще Богом, ничем сперва,

 

кой покажется нам,

суще голосом, злым упущеньем.

И мы вновь поползем на коленях

                            за чутким прощеньем.

 

Только голос наш

всех нас и перекричит.

То, что должен пройти –

твой голос уже прошел,
если он, не робея,

звездою далекой мчит

и конец в сем пространстве

закрытом в чем-то нашел.

 

И когда с человеком

несносной вдруг станет разлука,

он смиренно коснется души

                         в ожидании нового звука. 

Nox sicut dies illuminabitur

Ночь для того, чтоб нести иной свет.

— вместо эпиграфа

 

Когда день становится путем ко спасению,
то ты — наверное, слава Богу — многое
минуешь. В целом, это совершенно
ординарная, повсеместная история.

 

Но как же часто я встречал людей, для коих
средством спасения становилась ночь —

время, коим люди в основном пренебрегают,
ибо спят. Но что она таит!.. Множество
сердец, не увидевших спасения в теплом дне.

 

В глазах тех людей я листал страницы

их же ночей и не понимал, почему их

страдание столь темно; почему там так много

наивности и слез; и мне — как эмпату —

становилось горько: я чувствовал то вкус

прокисших вин, то постконьячный цитрус

(и это притом, что я не синестет); подчас

видел отражение своего же жития.

 

День — совершенно понятный всем путь
ко спасению. Однако те, что не спят ночами,

останутся непонятыми, как и звезды,

которые, в целом, понимает только тот,
кто с упованием впотьмах смотрит на них.
 
И люди эти — исходя из их взгляда

потерянные и избитые — познали самый исток

темноты, ибо из тех, кто спасался во дне,

им, бдящим, не помог никто, ибо не понимал.

 

И оттого сильней и мудрей их, спасавшихся
в ночи, найти крайне, крайне сложно. 

Зимние стансы

Для карандашного наброска

весь страх – на уголочке ластика.
Точнее – жизнь и смерть. При этом

ему не сроден звучный вой.

А размышления подростка,

сказать, чистейшая схоластика,
поскольку, вставши перед светом,
бежит он искренне его.

 

И в эту непростую зиму
со сторону свободы творчества
побольше выпало бы снега,

точнее – счастья и слогов.

Хотя бесстрастную рутину,
где люди прямо-таки корчатся,
не избежать, оттоле нега
лишь в смехе праздничных богов,

 

иль в боге праздничного смеха,

иль в суете – и тоже праздничной.

Я вышел за полночь. О, где же

припрятан Иже или Аз?

От них едва ли слышно эхо.

Но город, цитрусово-пряничный,

пусть я пишу все меньше, реже,

доныне утешает глаз.

***

Выздоровление. Снег в городе идёт.
– Ален Боске 


Зима не скоро, но уже летает снег.

А мы его красот не замечаем,

не думая о том, как короток наш век,

но думая о долгожданном чае

иль пряном кофе маленьких кофейнь –

средь вихоря заветной остановке;

как в лучшее пространство для зимовки

идем вовнутрь мы глотать глинтвейн,

как в сердце зимнее, еще на теплоту

способное, как сердце человека,

могущее извергнуть простоту

меж горестей сего косого века.


Еще не скоро грянет Рождество,

но грянул снег, как предзнаменованье,

чистейшее из всяких естество,

возможно, не спасенья, но спасанья.

Спасанья от дождей, от хмурых дней,

и от самих себя первостепенно,

как Божьего, как прежде, феномена,

что с каждой осенью становится трудней.

Зима не скоро. Ветки голых древ

стереотипно заставляют думать хладно

о том, что наги мы опять. И, вновь согрев,

нам скажет по-отцовски Бог: «И ладно».

Folgorazione

Ma le mie urla feriscono 

come fulmini
la campana fioca del cielo
Sprofondano impaurite

– Giuseppe Ungaretti

 

1

 

E la campana fioca del cielo,

con il suo suono affascinante, mi rispose:

«Va', profeta, e guarda, e ascolta, e

non guardare le tue urla, perché uccidono

quell'Unità che esiste solo in pochi.

 

E lasciale annegare non nel timore dell'uomo,

ma nel verso».

 

2

 

Chiamata interrotta – e tutto cadde nell'abisso.

Sono solo! E lo era sempre,

vivevo solo nell'illusione. La tua voce si sciolse

come zucchero in una tazza di tè al mattino.

 

Dimenticai, anche se tu avresti potuto cambiare molto.

Avresti potuto cambiare il mondo.

Oscurità e trambusto. La tua voce non c'è più.

 

Non pensavo che la sola speranza potesse

trasformare il mondo da solo;

l'oscurità può essere sconfitta solo dalla luce,

e la più fioca.

Non sapevo che dalla sola voce potesse

spezzare le ossa,

dalla sua purezza di cui non ero capace.

 

E udii una voce dal cielo, come il rumore

di molte acque

e come il suono di un forte tuono.


3

 

Sentii le urla nere e

mi ammalai immediatamente.

Esclamai al Signore,

ma in quel momento era impotente.

 

Perché lasciò l'invidia

in questo mondo, Dio?

Perché l'invidia e l'odio possono uccidere?

 

— Umiliati, — Il Verbo mi buttò fuori

dal letto a voce alta. 


4

 

Scivolando sulle lapidi,
mi abituo a vedere la mia ombra.
Vedo il giorno moderno che non scorre come sempre:
scorre con sangue nero,
parole vuote e ipocrisia.
 
Sono parte di questo vortice.
E solo il cimitero vicino al mare dove giocavo
da bambino mi ricorda
chi sono veramente.

 

5

 

Mi svegliai oggi e pensai:

cos'è la libertà? Mi sembrava una verità assoluta

che, come sappiamo, non può essere raggiunta.

Pioveva, sentii molte parole in francese,

portoghese e altre lingue meno udibili.

C'era un profondo autunno pieno di polmonite

e mantelli svolazzanti. All'improvviso udii

un pianto di pietra simile a quello emesso

dalla Madonna, tenendo tra le braccia

Gesù morto attraverso gli occhi di Michelangelo.

 

Il pianto svanì nella serenità.

Davanti c'era La Nuova Gerusalemme. 

***

Сквозняк смущенно хрюкает, как як,

мой взгляд, как пол, нацелен в потолок.

Вошедший в мою жизнь, не знаю как,

все это – смысл, застигнувший врасплох

меня. Все это – жизнь проснувшаяся. Я к

тем смыслам не готов. Ведь те, как Бог,

просты и исты. Словно саркофаг,

куда едва ль затащишь пыль с дорог,

куда едва ль затащится сквозняк,

как самый откровенный некролог;

минует жизнь, сама не зная как,

и время. И останется лишь Бог.

***

Ноябрь – значит, будни, будни, будни. 

Как свет подчас сочится выходной. 

Квартиру я покинул пополудни, 

о жизни вспомнив у двери входной. 

И – взявшийся невесть отколь  льдяной 

 

мне ветер дует в уши, и не четок –

не голос королька – поток недель. 

Но вечера – как древесина четок –

приятны. И нагретая постель

склоняет в сон практическую цель.

 

И нет чудесней отмененных планов,
ведь все уходит – даже ритм – в пассив.

Проснулась осень, словно стая вранов,
хандру и утомленье воскресив,
как зренье пращуров – давно забытый миф. 

***

Сегодня переулки уже не туманит дождевая вуаль,

как в минувшие дни, когда погода опускалась до минус

двух или трех. Звук метронома оттачивает рояль,

тогда как его движение приказывает возвеличить синус.

А в музыке – жизнь. А в музыке – живой Бог,

мнящий бемолем. Речь. Почто? Боле ничего не надо.

Сегодня переулки сухи – прохожие промеж дорог

постоянно ищут легато, как Бетховеновская соната.

Утихнет заливной рояль, и заварится пряный чай.

Метроном, стучащий как дятел,
                                    пробудит дневную точность,

которая, будучи приемной матерью человека, чай,

и возвращает в сей мир недопонятость и порочность. 

Сон

Стоял на роге я. Вокруг – лазурь. В Нептуне
сегодня тишь шептала о своем – как должно – втуне,
не ведая о том, когда придет к ней тот,
кто оную, безмолвную, поймет.
Я вижу челн – он проплывает мимо.
И солью волн заплакал понт ранимо.
О! Остракизм в Святую Простоту нас уведет,
поверь же, тишь, одни мы – с нами наш полет.
Холст пол: пространства нет вокруг земного рога.
Вечерня. Полумрак. «Рисуй», – велел мне голос Бога.