Стихи

В светлый день Преображенья <...>
Голос Твой услышал он.
– А. Блок

Я проснулся сегодня под голос Преображения
в неудобной для шеи позе;
человек, увидевший в небе йоту своего отражения,
подвергается метаморфозе.

Ибо жизнь, как покрывающая кровать пергола,
допускает дождевые горсти.
Единственное, что отличает высь от зеркала, –
высь не воздает дань кости

и не треснет попросту под накалом сопряжения
двух взглядов и их контакта.
Я проснулся сегодня под голос Преображения,
лишенный суетного такта.

Л. К.

Tempora labuntur, tacit isque senescimus annis,

et fugiunt freno non remorante dies*.

– Овидий

Движение пелены равносильно лейтмотиву пути.

Я, лежа на жестком, еще не ветхом настиле,

не вижу конечности, мысля как жизнь пройти,

ибо перед лицом вечности время теряет в силе.

В детстве я не замечал плавные шаги облаков,

но замечал красоту винных, цветущих маков.

Сидя в лодке, я слушал течение своих годов

и не боролся с Господом, как Иаков.

Тонический стих восходит еще к псалмам.

А мой – восходит к жизни, то есть – к истоку.

Жизнь не подвержена времени и людским шагам –

солнце, уходя на запад, смотрит в глаза востоку.

И чем крепче разум, тем меньшим кажется век.

Тем меньше душа не видит блажное время,

кое, перед лицом вечности, замедляет бег,

тихим, недвижным облачным шагом зрение грея. 

* [лат.] Время уходит, и мы молчаливо с годами стареем,
дни уплывают, и нам их невозможно сдержать.

(из Монтале)

Может быть, однажды утром, войдя в стеклянный,

сухой воздух, повернувшись, я увижу чудо:

ничто позади меня, пустота позади меня, и рьяный

ужас пьяного, коему, признаться, худо.

Потом, как за ширмой, расположатся одним мигом

деревья – дома – холмы для простой фикции.

Но станет поздно – среди людей, с сонмом энигм

я растворюсь, лишившись всяческой дикции.

Omilie bann nam ek bann mo, ki finn disparet,

ek bann lalanp ki finn tengn depi telman lontan.

Parmi bann leker san lavi ki vid nou latet

Dekadans brile avek enn dife fre andan letan.

Ena tigit kitsoz ki kapav fer mwa per. Aster

Mo get lemond e mo tom dan enn labim profon.

Ek lizie ferme par pares, san kone ki pou fer

Mo pou mor bliye, san ena enn sirnom, enn nom...

...Omilie bann nam ek bann mo, ki finn disparet,

ek bann lalanp ki finn tengn depi telman lontan.

O, Bondie toupwisan! o, lemond! o, pret!

Kouma pou evit kriye? Kouma pou evit etoufman?

Умрем от страха, не взойдя на крест...

– вместо эпиграфа.

I.

Век тревоги стих, господин Уистен,

и усилился вновь путем искоренения истин.

Все в природе циклично: и варвар –

и рай – и волнение – и затем тартар.

Но. Есть одно «но» – вопрос вольности.

В самой важной части её – отглагольности.

А вопросы бога – очень одиноки,

в частности, во времена века тревоги.

II.

Век новый – отчасти дитя прошлого:

жестокого, странного и немного пошлого.

Но повторений не избежать – это,

видимо, бич всего нашего белого света.

Однако воля – то, что считалось основой, –

ныне идет не от Бога, но от некой новой

инстанции, под гнетом которой, мойны

в прошлом веке (и не только) вели войны.

III.

Век тревоги предполагал Небо. Ноне

оно плачет в горьком, безоблачном стоне.

Жестокость. От нее, если метафизически

говорить, идет воля, – весьма по-язычески –

не привнося ничего свя́того. В ней легкость

скрывает смерть, и не просто жестокость.

Век тревоги предполагал Небо. Ныне

он заставляет людей теряться в своей же стыни.

IV.

Человек от тревоги начал терять рассудок.

Это дальнейший шаг – не замечать суток,

теряясь, теряясь во мраке, доводя до калений

разум. Сей век – век потерянных поколений.

Бог-отец! что творится? Потеряны в тревоге

мы, при живом мире и не менее живом Боге.

Как хочется верить, что посреди повального праха

мы взойдем на крест, и не умрем от страха.

V.

Отдавая дань уважения, я еще слишком молод,

но меня терзает не меньше томительный холод

вех. Времени, в котором я живу. И это – 

вестимо, черта всякого неплохого поэта.

Молодость сменится чем-то. Смертью опосле:

я кончусь раньше нового века. Но, стоя возле,

провожаю тревоги век, клинками поколот –

и горд, и тих, и стар, и, конечно, молод. 

VI.

Век тревоги стих. Я вышел на помосты,

посмотреть: дом – еще – и внове – храм – погосты.

Посмотреть, вдыхая ввечеру синь, вчуже

на души, все-таки еще повернутые кнаружи.

На меня наставлен сумрак века, как у

Пастернака (только «ночь» там) – то одно по факту.

Век обязан проснуться, минуя потерянность ночи.

Эх, проснуться б чрез время в радости, Авва Отче!

VII.

Век тревоги стих, господин Уистен,

и усилился вновь путем искоренения истин.

Все в природе циклично. И печать седьмая

ждет своего часа, веку моему внимая.

Боже вечный и Царю всякого создания,

даждь ми, Господи, в нощи сей прейти страдания.

Затвори бо Бог всех в противление,

да всех помилует и подарит прощение.

I.

Погода прелестна, оттого символизм вчуже
сделал бы это мгновение только хуже,

хочется выйти дохнуть воздухом, минуя слоги:

немного тесны, немного кучны, оттого многи,

просто подышать воздухом. Одного поэта

цитируя: я приучаюсь видеть свою тень. За лето

я полюбил воздух. Пусть он немного влажен –

этот критерий мне совершенно не важен.

II.

Глаголы, глаголы, глаголы! Мчите повсюду гордо,

в первую очередь – в воздухе. Ибо когда кто-то,

помню, меня спросил, как рождаются тексты,

я ответил тогда: Ars longa, vita brevis est. И,

сделав отсылку на воздух, рождающий слово,

дающий нам жизнь, verbum которой – основа,

знал – рождается слово у ляха, у руса, у ганса,

когда он читает сквозь мрак: lasciate ogne speranza.

III.

Глаголы! В них скальды, барды, пииты, друиды.

И многие ввек потеряны, и многие ввек забыты.

В глаголах нет жизни, поколе мертв смысл главный:

vita sine libertate, nihil – третье слово с заглавной.

Мне радостно осознавать то, что мои слоги

оставят тени моей отпечаток на чьем-то ожоге,

на чьем-то сердце, мысли, мозге – неважно, едино;

в глаголах – великий свет, в глаголах – кончина.

IV.

Qui latuit bene, bene vixit – в глаголе

дело; глагол – подвластен Богу, смысл его в воле.

Воля – жить логосом, то есть отчасти гробом,

или жить зычностью, пущенной нервным знобом.

О, человек, глаголом tempori parce!

Потому что чем день взрослее, тем он тяжче.

Потому что главная ценность лихого глагола –

миновать мелочность тлена и толщь подзола.

V.

Я говорил о глаголе, как о нашей причастности

к Богу, как к Абсолюту – все остальное частности.

Tempus fugit – за нами лишь наше дело:

то, что мы говорили, что наша мысль хотела,

что наша плоть желала; всяко живет в глаголе –

лучше, чтобы во вечном: nil permanet sub sole,

как говорилось в Библии, в вящем Слове из всяких.

С ним – нетленны глаголы: от суровых до мягких.

Я памятник себе воздвиг... Уже ли?

Мне верится, что да – но Бог, быть может, мне

придет во сне и скажет:

«Неужели?

Ты памятник себе воздвиг? Вполне:

но помни ты, пиит, что воля правды

Моя покрепче меди, выше пирамид.

И Мой глагол крушит и плоть, и грады,

зане их сила гордости живит.

И только Я воздвигну памятник – запомни!

Его-то не сотрет и бурный Аквилон.

Но коль ты сам себе поставишь

                                          памятник нескромный,

то, словно нечестивый Вавилон,

в землистый тлен весь искрошится он»

Задыхаюсь я – вокруг один живой

воздух, весь пропитанный любовью.

Мысль крадется тихо к изголовью –

в нас живет и Бог, и волк степной.

Волком был бы я, но есть во мне любовь,

богом был бы я, но есть и волчье;

чем в нас больше волчьего, тем горче

нам воспринять надмирный кров;

чем в нас больше бога, тем трудней

нам воспринимать юдоль мирскую,

видя непорочную морскую

синь, красу лесов и церкв елей. 

В холод, безразличие и зной

в нас живет и Бог, и волк степной. 

Эх! Как приятен свежий дух лесной

России дальной, от других сокрытой,

Язык огня, дождем грибным омытый,

И тот народ, в ком дух живет простой.

Смотрю в огонь – и вижу божий взор.

Красив закат костра и запах гумен.

И тон смирен, как благостный игумен,

И чуден рдяный мне рассветный хор.

Я встретил здесь монаха, что в скиту,

Минуя празднословия суеты,

Молился и молчал, как сущие аскеты,

Нашедшие лишь тлен в своем быту.

Эх! Как приятен свежий воздух. Тут

Плоды души стремительно растут.

E in più

Вдали от жития в изморе,

вдали от праздности лихой

есть дом – и рядом с ним глухой

погост, где синее изморье

глядит понуро в сильном горе

на нас, томленое тоской, 

ведь каждый день его немой.

В тиши измученное море

и злом, и страхом, и грехом,

лишь, в содрогании земном,

тоскливо охает волнами

и омывает тот погост

извечность под свеченьем звезд,

шумя меж Господом и нами.