Сквозняк смущенно хрюкает, как як,
мой взгляд, как пол, нацелен в потолок.
Вошедший в мою жизнь, не знаю как,
все это – смысл, застигнувший врасплох
меня. Все это – жизнь проснувшаяся. Я к
тем смыслам не готов. Ведь те, как Бог,
просты и исты. Словно саркофаг,
куда едва ль затащишь пыль с дорог,
куда едва ль затащится сквозняк,
как самый откровенный некролог;
минует жизнь, сама не зная как,
и время. И останется лишь Бог.
Ноябрь – значит, будни, будни, будни.
Как свет подчас сочится выходной.
Квартиру я покинул пополудни,
о жизни вспомнив у двери входной.
И – взявшийся невесть отколь – льдяной
мне ветер дует в уши, и не четок –
не голос королька – поток недель.
Но вечера – как древесина четок –
приятны. И нагретая постель
склоняет в сон практическую цель.
И нет чудесней отмененных планов,
ведь все уходит – даже ритм – в пассив.
Проснулась осень, словно стая вранов,
хандру и утомленье воскресив,
как зренье пращуров – давно забытый миф.
Сегодня переулки уже не туманит дождевая вуаль,
как в минувшие дни, когда погода опускалась до минус
двух или трех. Звук метронома оттачивает рояль,
тогда как его движение приказывает возвеличить синус.
А в музыке – жизнь. А в музыке – живой Бог,
мнящий бемолем. Речь. Почто? Боле ничего не надо.
Сегодня переулки сухи – прохожие промеж дорог
постоянно ищут легато, как Бетховеновская соната.
Утихнет заливной рояль, и заварится пряный чай.
Метроном, стучащий как дятел,
пробудит дневную точность,
которая, будучи приемной матерью человека, чай,
и возвращает в сей мир недопонятость и порочность.
Стоял на роге я. Вокруг – лазурь. В Нептуне
сегодня тишь шептала о своем – как должно – втуне,
не ведая о том, когда придет к ней тот,
кто оную, безмолвную, поймет.
Я вижу челн – он проплывает мимо.
И солью волн заплакал понт ранимо.
О! Остракизм в Святую Простоту нас уведет,
поверь же, тишь, одни мы – с нами наш полет.
Холст пол: пространства нет вокруг земного рога.
Вечерня. Полумрак. «Рисуй», – велел мне голос Бога.
из поэмы «Странствие»
Я помню тусклую серость морского пошива,
из которой я вышел, как Ганга, из океана.
Я помню, стоял во весь рост предо мною Шива,
а я внимал предзакатности его храма.
Я помню наречье, что лилось чудной логореей,
не резав слух вдохновляя писать русским,
и миг, не просто казавшийся лотереей,
но и ущельем, при этом довольно узким.
Я помню песок, что был как коричневый сахар,
волнистые взморья, что блеском
смиренно звучали.
Съезжался народ, когда приезжал знахарь,
сказать, что все хорошо и не нужно печали.
Я помню, что знал, внимая потёкам акрила
на небе, что жизнь – то песня сеги, то скука.
Как Серафим пречистый, она шестикрыла
и, словно далекий Ганеша, – четверорука.
из поэмы «Странствие»
Оспаривая «Тимей»
1
Говорил Платон: «Да не войдет не геометр».
И, все-таки, воздух – не октаэдр;
льющийся свистом ветров гекзаметр –
созданный словом парящим стих.
Ибо на поверхности геометрии
постфактум стих предвещает поветрие.
Воздух – вне фигуры плюс опьянелее,
не то чтобы выходит за рамки, просто менее тих.
Вечер. Геометрии развалины.
Поскольку границы всякие ставлены
дневным светом. А потом опалины,
устав от четкости, превращаются в вирш.
Говорил Платон: «Да не войдет не геометр».
Однако для замеров мира не подойдет метр.
Один поделенный на бесконечность – ветр.
Воздух, стих. Геометрия – ничто лишь.
2
Периметр, например, сада – огромен.
Периметр непечатного слова – бесформен.
Ни метр, ни сантиметр – феномен.
Двухмерным пространством неизмерим.
Только мир трехмерен с точки зрения вещности.
Только душа трехмерна с точки зрения вечности.
Геометрически сводится все к оконечности,
маленькой точке, где все предстает другим
измерением, невидимым геометрии.
Круг, мост, стул, стол не ощущают, что смертнее,
оставаясь в своей зеркальной симметрии.
В геометричности важно иметь звук,
иначе, пусть риск инфаркта становится низким,
появляются связанные со слепотой риски
не увидать ничего: тетраэдры, диски,
квадраты, линии, треугольник, круг.
Я видел в жизни столько фарисейства,
что скверно мне, и, значит, Бог во мне
еще живет, наверно, в роли средства,
ведущего вовнутрь из вовне,
и снова в мир, цикличность подтверждая
всего и вся, и в частности – людей.
Словами вживе души повреждая,
я стих свой закопал в пучины дней.
Ведь видел я. И глаз являл мне сухость
не только роговицы, но всего,
что фарисейством порождало глухость.
Я в тесноте лег с ней заподлицо.
Живи вопреки и умри вопреки,
чтоб встретиться с Богом у Леты-реки,
и было что вспомнить и что позабыть,
и серую скуку, и юркую прыть.
Молчи вопреки и воспой вопреки
те дни и те ночи, что так коротки,
те песни, признанья, огрехи, слова,
которыми в жизни недолгой живал.
И, если с печалью посмотришь назад,
останется виден лишь блеклый фасад.
Ведь жизнь – это сумерки да маяки.
Пади вопреки и прозри вопреки!
из поэмы «Странствие»
В твоих тенях, Платон, которые я вижу, связанный,
я замечаю не что иное, как, сажею смазанный,
силуэт души, занимающейся саморефлексией
в огне позади моего стана, что опьянен поэзией.
В твоих цепях, Платон, я вижу нехватку прощения.
Паралич счастья – в невозможности вращения
шеи. Отсутствие ключей от кандалов – в разуме
как ограничении Бога излишними фразами.
Раскаяние – для меня плод пещерной иллюзии,
где тени – черные, странные видимости – инклюзии
горных пород, в огне искрящих, крепящихся,
как «Все хорошо, не пекись!» в сердцах суетящихся.
И огонь возгорится настолько, что тени скроются;
он покажет мне выход из центра теневого полюса,
почтив Гераклита. И, минуя треск своего топота,
в солнце, ослепленный, как Моисей, я увижу Господа.
из поэмы «Странствие»
I.
Рывок измеряется силой тренья,
ибо все в это мире поддается замеру:
зренье, сила душевного пренья,
часть слов, сияющих в ответ торшеру,
одарившему оных светом, нуждою
посреди многоточий и клякс блокнотных;
количество снов, взошедших звездою
независимо от условий погодных;
II.
количество дней, опетых любовью,
и сумма ночей, опетых печалью,
секунд, в которых ты плотью и кровью
стремился, шагая, к единоначалью.
Рывок, минующий силу тренья,
знаменует акт человекобога,
ведь равное скорости света рвенье,
как правило, зло, безоко, безного.
III.
Не вини, не грусти, не клейми позором
мир, доколе ты сам – его часть и
центр. Лучше крик доносить взором,
а не открыванием пасти.
Ибо все в этом мире поддается замеру:
сила слов и мощь восприятия ока,
человек, поклоняющийся эфемеру,
не считающий скорость, оставляющий Бога.