Тэг: философская лирика

Сегодня бог, а завтра прах.

– Г. Р. Державин

Кто – дольные боги, кто – дальние звезды,

что духом жестоки – что в образе просты,

что внешностью громки – что внешностью ярки,

что сущностью робки – что сущностью жарки,

что чревом надменны – что внутренне тихи,

и что неизменны – и что многолики, –

стоят на дороге, как странные гости,

и дольные боги, и дальние звезды.

Те видят туманность – те видят сиянье,

за их же жеманность – за их же звучанье,

стоят на пороге извечности гости:

и дольные боги, и дальние звезды.

Кто видит кончину – кто видит преддверье.

Бог снимет личину, раскрыв недоверье.

Ведь все мы – глагольны, едины в крещальне, –

и боги, что дольны, и звезды, что дальни.

Сложно видеть в котле страстей то, что

                                     действительно и́сто, ведь

всякий слог в пустоте – это, отчасти, исповедь.

Всякий слог в темноте – это, как минимум, поиск,

проповедь, или – иначе – последний поезд.

Всякий слог в пространстве – это не что иное,

как лексема в прострации или лексема в покое.

Всякий слог в комнате – тожественен мысли

                                                                 вне оной,

всякий слог во свете – нередко связан с иконой,

всякий слог к Богу – на деле же ad se ipsum,

всякий слог искусственный – окутан

                                                      застывшим гипсом.

Всякий слог закрытый скрывает нередко звонкость.

Всякий слог неясный скрывает нередко тонкость.

Всякий слог – красив, поколе его немного.

Всякий слог – живой, поколе идет от Бога.

Я бежал за вечностью — и не заметил молодость.

Как зрелость незаметно пришла, не прикрыв дверь.

Я правду искал посреди суеты – и получил

                                                подлинность,

в которую, как в полуоткрытую створку, врывался

                                                          зверь.

Я бежал за безмерностью – и внял лишь её

                                                    отражению

темному, как конец прекрасного слога; (оно

оказалось быстрее меня). И, ко многому сожалению,

я видел в ней не форму, не имманентное, но

цель. И помчу я дальше – и не замечу старости,

не имея на руках ничего, кроме непóнятого бытия

своего, пары несказанных слов, усталости,

и, искореженного этой непóнятостью, меня.

Вот, птица-поэт...

— вместо эпиграфа

Мне сказал восприемник, что я превосходный крестник.

Я бы с этим поспорил, да и пастырь, что меня крестил,

тоже. О, пропой тишиной, белогруд буревестник,

и скажи мне: каков мой крест и как мне его нести? 

Я нередко полет твой зрю. Он – беспечен, не то, что воды.

В них – так много сложности, и притом совершенно немой.

Ты лети, о, лети, буревестник, не страшась непогоды,

ибо крест – он есть, и, каким бы он ни был, он мой. 

Мне больно за эти одинокие очи,

потому что пока мы спим – они ищут отчий

дом в полом пространстве, то есть

inter parietes. И жизни своей повесть

поиском строят. Они, право, чаще на́с всех

молятся Выси, и как должно – не наспех,

взглядом ризы сини целуя. И с остовом

своим иссутуленным векуют извечным островом,

где нет ни плохого, ни жгучего,

                              что вмиг изъедает нутро.

Я вижу это в глазах напротив в метро.

Е. Г.

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

нередко твердил, что жизнь – подстрочный ответ

на чувство, однако никак не на грех,

что ветер – оттенок дыхания, но не корявый рех,

что зеркало – средство увидеть свою тень,

что воздух влияньем значительно хуже стен,

что Бог – вездесущ, и, прежде (что странно) всего,

по оному плачет плюющий от краха в Него. 

Рассвет за окном. Пишу я, не жалуя кресла,

пусть отдых мне чужд, и поэтому ломит чресла.

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

нередко твердил, что мир созидает эстет,

что правит миром несовершенным стоик,

что, лишь разбившись о мрамор, ты станешь стоек,

что все же остался правым классик-поэт,

сказав, что смерть, как тема, рождает портрет,

что, приморившись от скопища черных мух,

взыграет на каплях росы русский дух.

Рассвет за окном. Как должно: свежо, искристо́.

За дверью негромко доносится скрип и стон.

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

твердил: сожаленье подолгу кричит вослед,

и вирши сгорят над стихами, как встарь,

и ввек погост не умрет, но умрет цвынтарь,

и действо не терпит глаголов, частицы ж – да,

меняя наклон изъяснения; и то, что нужда

в частицах и строит то чувство – любовь.

И жизнь-то обычно стреляет не в глаз, но в бровь.

Рассвет за окном. Я, вроде, совсем не стар.

Но старость во юности стойко сулит мне дар.

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

нередко твердил, что во многом – конца нет,

что настоящему времени важен предлог,

и то, что прошло – иное не что, как пролог

к сегодня; что я восхвалять не устану Христа,

но грех мне когда-то на век мой сожжет уста,

что вящий в основе виршей – метод,

стиха же – и метод, и чувство, и этот

мотив, тот, что лейт и ведет по дороге лирика,

как Слово (оно ведет и поэта) – клирика.

Рассвет за окном. И черная ткань штор

скрывает не только зарю, но и сильный шторм.

И сколько еще лет? Столько же, сколько мет.

Ведь время являет шаг, как Бог излучает свет,

всегда. А шаг порождает действо;

и действо лелеет ночь (пусть часто и фарисейство

сквернит и позорит её). Ведь оная –

мать мыслей, подобно лазури морей, – бездонная.

И, стоит отметить, – материя, склонная к полноте,

идет от простого к сложному – и вновь к простоте.

На улице – ночь. А я – все исполнен дум.

Но, dubito ergo cogito, cogito ergo sum.

Они умрут.

Все. Я тоже умру.

– И. Бродский

I.

В жизни – одни возни.

В окнах горит темь.

В мире – одни розни.
Это ли смерть? – Тень.

Где же Ты? Где, Боже?
Падшие все мы сколь...

Это ли смерть? – Похоже.

Что наша смерть? – Юдоль.

Комната. Очень сухо.

Всяк в этой комнате сир.

Нет в ней Господнего уха.

Что эта комната? – Мир.

II.

Я одинок. Богородица
горестно смотрит в глаза.
Сохла душа – безводица,

где ни слезы, ни Аза.

Я одинок. До ужаса.

Все здесь – у смерти ног.

Грех в кислороде кружится.

Я ли один одинок?

Смерть воскрепленно хохочет,

стонов неся полотно.

Грех открывает очи:

мир сей – Пилат нов.

III.

И оттого бессилен.
И оттого убог.

Мир умирает в иле.

Что есть конец? – Бог.

Все ведь вернется. Ветер,

дерево, тварь, мы.

Люди за все в ответе.

Люди страшатся? – Тьмы.

Тьмы как синонима смерти.

Смерти как сущего зла.

Тьма не во Боге, поверьте,

только – другая тьма.

IV.

Впрочем, не стоит тварей,
древ и ветров сухих.

Созданы люди во Даре.

Все остальное – их.

Жить в темноте, может?..
Так и не страшно жить.

Это ли смерть? – Тоже.

Только другая. Нить

мига в простом слове,
сказанном не зазря
внове, и внове, и внове.

В этом ли суть жития?
 

V.

Я одинок. К иконе

я подхожу в слезах.

Пыль на моей ладони –

это усопший страх.

В мире немного мрачно.

Смерть порождает ток.

И вдалеке – прозрачно –

виден Конца исток.

В Слове внимая пророчествам,

вижу в окне свет.

В жизни – одно одиночество.
Это ли смерть? – Нет.

P.S.

VI.

Отче, на все Твоя воля!

Если возможно, да
пусть минует недоля,

страшная чаша суда!

Бог Я, страшусь смертельно!
Смерти ли?.. – Я человек
в этом саду. Безраздельно.

Но не иду на ночлег...

Отче, Я впал в искушенье!

Отче, ведь Я же Бог?

Это ли смерти жженье

чтоб человек превозмог?

VII.

Отче, на все Твоя воля!

Если возможно, да
пусть минует недоля,

страшная чаша суда!

Страшно, и Я моленьем

сею кровавый пот,

чтоб озарить нетленьем

Дух. Ибо немощна плоть!

Отче, на все Твоя воля!

Если возможно, да
пусть минует недоля

в день Твоего Суда!..

Ибо все в этом мире Бог. Говорил в голове голос,

растворяясь помалу в смене жизненных полос.
Ведь я почасту видел виперу, правда,
                                   по полу ползал полоз.
Ибо все в этом мире Бог. Как и плоть,
                                     как и внятность лир.

Я ходил по тропе пустынной, где совсем
                                       не мелькали взоры.
Лицезрел я восходы, закаты, и снова зори.
И сменялись великим богатством земные разоры.
Ибо все в этом мире Бог. Ибо все в этом Боге мир.

Поздние зимы. Вечер изрядно прохладен.
Весень ещё не виднеется; голос весны невнятен.
Вечер немного сер. Но, как ни крути, приятен.
Я выхожу во двор. И (о, Бóг!) надеваю пальто.

Многоэтажек сонм гордо взлетает скопом.
Жизнь, увядая в илу, говорит эзопом;
дождь же своей чистотой окропляет иссопом,
сери пустой задавая сакральный тон.

Я выхожу из дому. Дышится очень просто.
Воздуха в сердце ни много, ни мало, — вдосталь.
Я открываю калитку; сверкает напротив остро
желтая краска машины, и я тороплюсь к такси.

Поздние зимы. Вечер изрядно томен,
лёгок донельзя однако; то громогласен, тó нем.
В свете оранжевых звезд мы, грезя о жизни, тонем;
те отвечают словами нам светло всему вопреки.

Еду в такси. Тихо. Я сочиняю вирши.
А за окном — реки, леса, мечты-богатырши;
знать, чем дальше от города, тем становится тише.
И неуёмный мир пуще золотоок.

Вечер. В такси прохладно. Радио еле-еле.
Ты погляди в окно! Там великанши-ели.
В них — непростая суть, не ведомая доселе.
Ибо в её недрах точно живёт Бог.

Я ходил. Кроме мглы ничего я не видел;
сделал шаг вперед — и увидел вдали храм.
Все темно; разом взгляд опустив свой, Спаситель
вдруг ударил светом по грешным моим глазам.

Я ослеп на миг: оказалось, ослеп я раньше;
и я видел мрак; и тонул я в омуте слёз.
Но не видел я жизни издревле своей дальше
мелковато-красивых, но тленных мечтаний и грёз.

И пошел я к храму. И я падал не раз книзу;
и смотрел я сквозь морок на злато литых куполов.
И рыдал я горько, восхваляя Христа и хризму,
и я искренне плакал, но только от Божьих слов.

И я падал в ямы, в окончательно падших низи.
Но дошел я до церкви. Там — ладан и запах свеч.
Повернул я ладони к нетленной, высокой выси —
и слеза начала по щеке ненароком течь.

Я поклялся крестом и всевечным евангельским словом.
И я вышел из церкви, и сызнова канул ниц.
Потерялся опять я в великом зароке Христовом.
Потерялся я вновь: под мерцание ярких денниц.

Я ходил. Кроме мглы ничего я не видел;
сделал шаг вперед — и увидел вдали храм.
И опять я пошел. Во священную, Божью обитель.
Где есть место не всем; правда, всяким людским сердцам.