Я упал на излучинах
в час, когда рассвело.
Всяко то, что упущено,
в бытии не мертво.
В бытии всё останется:
как росинка, так Бог.
И надежда — как странница —
вновь зайдёт на порог
если то, что упущено,
словно видя впервой,
устремить ко грядущему,
оживив стариной.
Ты прост, Господь.
Но для меня, искателя чего-то
весомого: покоя иль почёта,
Ты сложен, под
балластом туч
Сидящий на обветренном граните,
где светится в своём святом зените
Глагол могуч.
И в темноте,
смотря — как полубог — на луч денницы,
тянусь я краем ссохшейся десницы
к живой воде,
к живым словам;
признать, тянусь я ко всему живому.
А взор мой ниспадает к окоёму,
к черновикам.
Я каюсь — зол.
Мне дар глазницу пеплом засыпает.
И в ночь, когда уставший засыпает,
я бьюсь о стол
тем звуком, что
то ль свят, то ль проклят — только вещи
известно, знать, насколько слово веще
и крещено.
Я век прожил.
Хотя я юн, и молодость куда-то
ушла, мне не оставивши расхвата,
крови для жил.
Всё это дар!
Великий дар, злосчастный в плане кости:
бумага превратится в сора горсти,
а плоть анчар
взрастит густой
на месте погребения поэта,
поющего рождение рассвета
и ад пустой.
И крик: «Иной!»
раздастся у расцветшего анчара:
воспеть в распаде Высшее начало
под пеленой.
И, стало быть,
Господь, раз прост Ты, сделай тише
реку руки, что непрестанно пишет,
ведь хочет жить.
Господь, Ты прост,
но для меня — эклектика — Ты сложен.
Но будь, Всевышний, вечно непреложен
во весь Свой рост.
С точки зрения пыли —
у меня есть слова.
Те, что есть, те, что были
чем-то большим сперва.
Те, что будут. Мне зрячесть,
словно благо, даря.
Перепуганно прячась,
бряцать, благодаря
дару времени, ревень
словно — горькими, но
слог и пыльный не временн,
ибо пыль — толокно.
Пыль есть былие были,
бо не бог вопреки.
Все мы — былие пыли;
человече! — реки!..
1
Я надеваю лёгкое пальто и туфли,
не боясь окоченения ног, рук — это
отголоски одной из самых тёплых
московских зим за мои прожитые
в столице годы. Прохожие до сих пор
ходят в шапках, зимних парках;
людям в целом свойственно как можно
медленней реагировать на смену
погоды, как и на смену вех, дней.
Едва наступил март — проснулась
ольха, и вместе с ней гонорары
частных врачей, занимающихся
сенной лихорадкой. Всё в этом году
наступило как-то слишком резко,
резво — люди, спотыкаясь о воздух,
до сих пор идут к осознанию, что зимы
нет, бо посреде сени смертныя идут.
2
Я выхожу из университета, иду
в сторону метро. Ветер сдувает пальто,
костюм — как давно этого не случалось! —
греет. В такие моменты больше
всего хочется лишь две вещи: курить
и уединения, а если стремиться
к единству — курить в уединении.
Петь природу, в то время как та тоже поёт,
где-то в парке, забытом, далёком —
на лавке, пропитанной ушедшим временем,
и думать: на ней сидели так давно!..
И я сижу. Вся философия обычно
от простых человеческих телодвижений.
Поэтому поэты, поющие простоту, —
больше философы, чем трактаторы.
3
Я, некурящий, нахожу в закромах
кармана куртки стрельнутую давно —
очень продуманно — сигарету
и иду безлюдной тропою дальше.
Ранняя весна — это как дар, но дар
исключительный, сверхдар, которым
обладали единицы. Например, Рембо, —
поэт весны, самый великий из певших
темень, который, если бы постарел
и, похоронив едкий слог биологического
максимализма, увидел Свет, начав
воспевать уже его, делал бы это
не как человек. Не как Бог, но точно
не как человек. Поэтому — люди умирают,
наверное, и затем — появляются новые.
4
Мартовский вечер.
Круглый год
мне почасту приходится
«коротать время»
между извечными событиями —
суетой, суетой, суетой.
Великий пост.
Впервые — храм, нелитургийный,
то есть пустой.
Я решаю
замедлить темп и,
никуда не торопясь,
пройтись — вновь «скоротать время»,
потерять его,
ценное, ценное, ценное.
Столь плавный ритм вдруг
рождает музыкальность.
Я сажусь на скамью — впервые
с прошлой осени.
Сумерки, лёгкость, всё спит.
И пишется:
Истлели сутки. Лёгкий ветер и туман.
Иду я — сам невесть куда — от ночи пьян.
Я встал опомниться о прошлом у скамьи.
И в храм вошёл. Потухший свет. Христос в тени.
Истлели сутки. Полутьма и фимиам.
Истлело время — и развеялся туман.
Мои шаги. И — под ногами шорох плит.
Потухший свет. Здесь — ни души. Христос искрит.
5
Московская ранняя весна! Моё время
тебя не ценит, но помни! Я пою твои
оголённые (ещё оголённые!) деревья,
потому что, во-первых, пение —
мой главный синоним бытия, во-вторых,
ты — в звонких словах — моя единственная
человеческая надежда на Страшном Суде.
Я — московский поэт, мои студенческие
годы заставляют так говорить, и весна!..
О, московская весна — это вскрик молодости,
неважно — двадцать тебе или тридцать;
это обновление, стремление, движение,
голос; воскресение — на худой конец!
Исправление: Воскресение — на лучший!..
Т. К.
Тянется снег мартовский
к людям спешащим. Весна,
как диалог сократовский,
им не совсем ясна.
Хлещут снега водянистые.
Пусть и вокруг — мгла.
Взгляды, такие чистые,
сырость поймать смогла.
В этой весенней серости
искра — есть подвиг их.
Так — в сей нетвёрдой смелости
и родился стих.
Март — это пыль, несуразица.
В круговороте ларв
главным всё же останется
тёплый, горячий шарф.
Тянется снег мартовский
к ровности стольных дорог.
Смотришь — декрет декартовский,
чётче рассмотришь — Бог.
В вихре рутины я вспомнил,
что по пути нас ведёт Бог — во имя
чего-то — словно в тумане ранней
весны ветер несёт сорванный рукой
человека, ещё зелёный лист.
Эта мысль нечасто просачивалась
в голову, лишь когда во мне
терялся — говоря языком Кьеркегора —
эстет. И вот — грядущий миг
потерян в сегодня; лист потерян
в расстоянии между почвой и озером.
А ветер, страшась воды, всё несёт
его мимо нас, мимо деревьев…
Продолжение первое
Время течет.
Храм.
Песнопения. Перекрестие.
Псалмы.
Мы тревожимся не от страха,
а от отсутствия смысла в нем.
Лист достигает воды
и вкушает последний глоток.
Продолжение второе
Смысла нет.
Все притворно.
Мой путь — лишь шорох
весеннего листа,
который ветер унёс
к воде.
И что лист?!
Он, ссохшийся,
верно принимающий смерть,
потерянный,
пропитывается влагой
все сильнее
и тонет, не касаясь дна.
Дно для него —
конец пути, но есть ли путь?
И есть ли конец?
О, лист!..
О, Бог!
В вихре рутины
я опять запамятовал,
зачем человек
срывает зелёные листья.
Развивая Стендаля
1
— О чем ты думаешь?..
О море, о зажженной сигарете,
которая пропиталась
морским солёным дыханьем.
Оно — чувство — выходит из него,
и взгляд становится стеклянным.
Глаза не могут уронить ни слова,
и уста, вслед за их поражением, тоже.
Господь не возвышает море.
Он дает ему пениться,
когда она — ищущая свой путь,
своё чистое и непритворное дыханье,
непостижимая — выходит из него.
2
Она смотрела на два живых взгляда —
таких пылких, что в них искрилась тайна,
такая, что украсить её эпитетом —
преступление против Начала,
своей, ищущей покоя души.
И два пылких взора смотрели на неё
и спрашивали её задумчивое сердце:
— О чем ты думаешь?..
Оно же, покрытое вуалью непримиримости,
несказанных слов и не найденных ответов,
смотрело на звезды, пока два горящих чистым
лазурным огнём взора пытались её разгадать.
Тот вечер, дуновением святой, чистой
тишины отверз твердь высоких помыслов.
Но как только один из взоров — в порыве
пламенной страсти — коснулся её кожи,
сотканной из паволоки и нежности, второй,
страдавший врожденным пороком сердца,
и, видимо, думавший о совершенно
других словах (его прикосновение,
соделанное очами смотрело далеко
за пределы кожи, он смотрел
прямо в глаза), потух, упав со скалы
в дольний океан, полный чистоты и лон,
в которых тонула она.
3
— О чем ты думаешь?
О тишине. В неповторимой
красоте это величие,
вызывающее смятение,
в уродстве — низкая
несуразица.
Сколько всего было
сказано и обещано самим
себе в пьяной темноте
нашей молодости,
наших огрехов,
наших ночей,
как часто мы забывались
в ночи, засыпая,
предавая минувшие слова,
и наутро они,
шаткие, невечные, легкие
на подъем возвращались,
вызывали головную боль,
словно после крепких вин
молодых устремлений
и упований.
Сколько было веры
в вечную любовь, и где она?..
Стоит ли оная вера — игры,
а игра — свеч?..
Где все эти обещания:
любить вечно,
не падать во мрак.
Это старость.
О! Тишина оная смогла бы
её полюбить и принять
в свое лоно, если бы
только понимала, что
способна на этот подвиг.
4
Она — всемогущая — могла
получить все, ею восхищались
самые страстные боги на горе Олимп.
Но что не смогло
превратить её в дольнюю богиню?
— О чем ты думаешь? — спрашивала
она саму себя.
Но ответ оставался за кадром
пены дней, взгляда, который
остался в живых после той
страстной, но роковой
для родившейся ради других
слов души.
— О, взор, ты первым отразился
в моих очах.
— Может, я когда-то вернусь
и стану последним.
— Это была лишь страсть,
лишь молодость.
Взор потух, вспомнив
про давнюю смерть зрака, упавшего
в океан беспамятства,
знавшего суть притягательной
красоты её.
5
Она, о она разрушила тот
взгляд, который словно оказался
предан, непонят, замкнут
в шуме волн, ибо он, пытавшийся
защитить, огородить,
столкнулся лишь с голосом
превращающего в пепел,
чистого, но превращающего
в пепел очарования!..
6
Или его соратник, тот, с кем он
жил плечом к плечу, пытаясь разгадать
непостижимую тайну тянущейся
к выси руки; или он разрушил
картину, которая — за гранью
человеческого понимания —
была создана гением чистоты,
простоты?..
7
Иного же давным-давно
тоже толкнули с той же
скалы. Ему пришлось потонуть,
чтобы его исковерканная плоть
вновь ожила. Его никто не умерщвлял,
да и даже если так — он не дал
своему зрачку потухнуть.
Ибо что-то высшее держит нас
на плаву. А старость — побочная
стезя молодости — порождает
иронию. Она — как сухой лист —
воспоминание о прожитых истинах.
8
— О чем ты думаешь?..
Любовь, чтобы преодолеть этот
грешный мир, должна быть несчастной.
Или же напротив?
Мир не подразумевает один
единственный ответ.
Я спрыгнул с пирса и потушил
зажженную сигарету потоком
морской, свежей воды.
О, минута!.. О, вечность!..
9
Я опочил.
Она же, летая в своей
возвышенной тоске,
услышала голос:
— Я умер,
но воскрес. Это оказался голос,
проникший в умирающий взор
другого. Он питал
его словами любви, рыдая
сквозь Божественную улыбку.
— Я умер, но сказал слово,
оживил взор умирающей плоти
и воскрес.
Она расплакалась.
— Я увидел вечность, о Красота!..
Я опочил.
И — воскрес вслед за голосом.
10
И мир воскрес вслед за мною.
Вонми!..
М. Ж.
Кончено ли страдание?
Ведь Христос дал нам
страждущее несовершенство,
чтобы мы вставали
со сломанными коленями
и теряли сознание
в слезах от озарения тем,
что стали выше.
Смерть — это не конец
страдания. А вознаграждение
за его количество.
А это — выше, чем конец.
Nature vive
Вечер. Приятное одиночество —
время рефлексии и музыки. Акветта,
которую я не пил очень давно,
заставила задуматься: почему ее
не подают в ресторанах? Ведь в ней
вкус нисколько не пьянящего вина,
что становится мягким за счет воды.
Одиночество — это категория немоты.
Но если посмотреть ему в глаза —
о, какие слова польются из уст,
чернилами, густыми чернилами!
Предутрие. Рассвет совсем скоро
расплескает свои померанцевые чернила,
я же — мараю свои, человеческие,
черные. Его краски творят слова,
я их черкаю — мы делаем с рассветом
похожие вещи, только по-разному.
Но в чем-то мы все-таки сходны.
О, я не одинок! У меня есть зори. Я
встречу рассвет и чернила кончатся.
Полдень, в своих лучах трепета, вновь
возвратит немоту. Яркую, как слово,
сотканное на рассвете.
Nature morte
Вечер. Безвоздушно. Одиночество —
и время становится ничем. Почему вино,
что я пью, такое горькое? Его давно
никто не мешал с водой. Однако,
спрашивается, зачем, если оно пьянит,
и дурманит, и веселит. Одиночество —
это категория немоты. Пускай молчит!
Полно его палящих глаз и пустых слов;
пора сказать свое. Густыми, черными
чернилами. Предутрие рождает рассвет,
но я его не вижу — мы разны.
И — в первую очередь — мы в разных
временных рамках. Я смотрю в окно
и не замечаю ничего. Вы спросите:
мерцал ли восход солнца за окном этим
холодным предутрием?.. Я это допускаю.
Но его померанец не достиг моего зрачка.
Мне казалось, на улице — тучи.
Средодневие стало лишь предисловием
к вечеру. День оказался пропитан тучами.
Nature vaporisée. Le néant
Вечер. Ничего нет. Да и вечер —
формальность. Сколь прекрасны и жизнь,
и смерть — и одиночество в них, и слова
в одиночестве, и Бог в словах.
Природа — ничто. Души испарились.
Слова умерли. Звук — не минорен
и не мажорен. Немота. Но та ли эта
немота, что является верным спутником
одиночества? О… Пусть живет природа
живая и природа мертвая. Нет ничего
страшнее её испаренья.
В этой жизни я был по-своему, но очень счастлив.
И, наверно, останусь — ведь, поколе скворец поет,
я, какие-то вещи небрежно словами замаслив,
под распевы цикад стану зреть свой глухой полет.
И когда окажусь, пусть у острой, но чистой кромки
и уйду — а запомнит меня хорошо лишь софа —
может быть — ведь кто знает! — полет мой в громкий
превратят мои музы — не люди! — мои слова.