Тэг: философская лирика

из поэмы «Странствие»

В твоих тенях, Платон, которые я вижу, связанный,

я замечаю не что иное, как, сажею смазанный,

силуэт души, занимающейся саморефлексией

в огне позади моего стана, что опьянен поэзией.

В твоих цепях, Платон, я вижу нехватку прощения.

Паралич счастья – в невозможности вращения

шеи. Отсутствие ключей от кандалов – в разуме

как ограничении Бога излишними фразами.

Раскаяние – для меня плод пещерной иллюзии,

где тени – черные, странные видимости – инклюзии

горных пород, в огне искрящих, крепящихся,

как «Все хорошо, не пекись!» в сердцах суетящихся.

И огонь возгорится настолько, что тени скроются;

он покажет мне выход из центра теневого полюса,

почтив Гераклита. И, минуя треск своего топота,

в солнце, ослепленный, как Моисей, я увижу Господа.

из поэмы «Странствие»

I.

Рывок измеряется силой тренья,

ибо все в это мире поддается замеру:

зренье, сила душевного пренья,

часть слов, сияющих в ответ торшеру,

одарившему оных светом, нуждою

посреди многоточий и клякс блокнотных;

количество снов, взошедших звездою

независимо от условий погодных;

II.

количество дней, опетых любовью,

и сумма ночей, опетых печалью,

секунд, в которых ты плотью и кровью

стремился, шагая, к единоначалью.

Рывок, минующий силу тренья,

знаменует акт человекобога,

ведь равное скорости света рвенье,

как правило, зло, безоко, безного.

III.

Не вини, не грусти, не клейми позором

мир, доколе ты сам – его часть и 

центр. Лучше крик доносить взором,

а не открыванием пасти.

Ибо все в этом мире поддается замеру:

сила слов и мощь восприятия ока,

человек, поклоняющийся эфемеру,

не считающий скорость, оставляющий Бога.

Горизонт у каждого свой и неиссякаем,

ведь тот, не имея углов, плоскостей, окраин,

может и пнуть, как камень, и умертвить, как Каин,

и изнурить, и ввергнуть, и воскресить. 

Посему и обилие красок, и деталей обилье, 

и всесилье пред мигом, и смешное бессилье

перед теми, кого, зрея вновь горизонт, мы любили,

кто тушил горизонты наши, забывая спросить

разрешенье или просто спросить о здоровье.

Мне бы, Боже, прилечь на земное мое изголовье

и, уставив свой взгляд на даль, в горизонте узреть

не просто целую жизнь, но границу земли и неба,

зане остановка на ней – важнейшая треба,

ибо мы продолжаем незримо и тихо стареть.

I.

Сказано что-то коль

глухо и не всерьез,

вслед последует боль,

боль, и за нею – ось,

ось опустелых тел

недосказавших враз

то, что их дух хотел

в сонме потухших глаз,

в сонме, где только шум

неуслышанных букв.

Там, где за шумом струн

вьется, словно хоругвь,

в полой, злой немоте

пестрядь глухих слов,

к слову сказать, – и тех,

сотканных из узлов,

сложных или простых,

тонкоголосых иль

вмиг дающих под дых,

выводящих всю гниль.

II.

Каждый понять горазд

сказанное зазря.

Каждый, признать, горласт

только взойдет заря,

только взойдет на крест

очередной пророк,

слово его – не персть –

очередной урок,

повод очередной

тихо сказать вслух:

о, родная, родной,

сколь же я был глух,

сколь же я был нем,

говоря с пустотой,

сколь же я был тем,

кто, говоря с той,

истовость видел в ней.

Ибо словесный шаг

мне давался трудней,

погружаясь во мрак.

III.

Не каждый поймет слог,

сказанный после того,

как преступил порог,

знать, себя самого.

Право, не стоит мреть,

лучше взойти луной.

Ведь прожита треть

жизни моей дрянной,

может быть, четверть лишь.

Лишь бы успеть сказать,

то, что разрушит тишь,

то, что согреет мать,

то, что спасет дух,

шире сказав – мир

от разлук и разрух,

преодолев ширь.

Ибо сказать успеть –

самое важное вбыль.

Проговорив, прозреть

и – превратиться в пыль.

С. С.

I.

Воздух становится влажнее – это приход осени.

Лето унесет как зелень, так и элементы просини,

в первую очередь, – во взорах. Дальние посевы озими

говорят лишь о том, что скоро кончится август.

Осень веет столицей, сонетами Кавальканти,

вечерами после университета с хорошим кьянти.

Природа задает нечеткость сардием мантий,

характером будучи как доктор Фауст.

И наши сердца, насыщенные вермильоном,

смиряются с мурым тоном и миллионом

дел, кашлем, слякотью, пастилками с ментолом.

Хотя осень разная, ибо здесь – вопрос отношения.

Мне, как поэту, осень поет откровенности

не посредством метафор, но отсутствием лености

в своей сущности. А вопрос осенней инертности –

вопрос, скорее, детской наивности, чем истощения.

II.

Прочь влиянье погоды на органы чувств, голову!

Ельник подобен злату и месяц подобен олову.

Столичное метро по будням подобно жернову,

потому что в нем теперь ездит студент и школьник,

что-то, дай бог, читающие иль думающие о свиданье.

Осеннее метро, как пекло, отчего купанье

в поту – традиция. Во всяком случае молчанье

людей в метро очень хорошо влияет на дольник.

Матовость осени контрастирует с блеском бронзовки,

в октябре выискивающей себе места для зимовки,

как последний отголосок лета и тепловой ковки

моей головы. Мне нравится лето, но лишь о́тчасти.

Осень в этом смысле приятнее, куда более.

Посреди опавших листьев Время становится полее,

возникает в сердце не жалость, но сердоболие,

кое отдает стихотворению моему почести.

III.

Вороны набирают высоту принятия решения.

Осень открывает простоту принятия лишения

всякого что ни на есть изящного приобретения,

показывая пример листьев – о, славная есень,

которая может стать для меня последней, буде

я перестану писать. Но этого никогда не будет,

даже при легкой душевной осенней простуде,

или даже если вскроется аллергия на плесень.

Я, одевши не просто пальто, но под ним – тройку,

падаю, не замечая почвы, в листовую койку,

слушая издалече неистово кричащую сойку

то ли от плохой птичьей жизни, то ли – от упоения.

Утрие, день, и за ним – закат цвета яхонта.

Благо, и жизнь течет, и наша земля пахотна.

Ночь все так же загадочна и не менее бархатна.

Осень, право, не время совсем для успения.

из поэмы «Странствие»

Старость презренная, злая. <...>

Разум туманит живой и повреждает глаза.

– Мимнерм

И час роковой настанет, и явятся черные Керы

и покарают нас за неимение чувства меры,

даже в старости. Ибо тогда, повидавши досыта,

человек, с одной стороны, не боится быта,

как его боится юнак, мнящий сверхчеловеком

свою персоналию. Но, с другой стороны,

робеет до кровавых слез пред уходящим веком

от страха и сожаления. Все ли мы прощены

в итоге будем – Бог весть. Ведь, однако,

за зримый миг до вечности нутро наиболее наго.

Ибо разум боится, что умрет одинокой

плотью, душа же, что, переживши её, умрет далекой

от глаз чистоты. Боится потеряться в метели

других, ищущих в еще земной суете Эдем.

Страшно оказаться одиноким не в своей постели,

но пытаясь объяснить поступки, что позабыл совсем.

Сколько бы ни было жизни, слов, печали, веры –

час роковой настанет, и явятся черные Керы,

кои исчезнут в зрачке, если найти в круговерти

жизнь – то есть, что-то большее смерти.

Вопросы смерти остро встают в те дни, покамест

пьются пилюли. И вспоминается, что ты смог,

прейдя, посмеявшись или поплакав. Твердь – как анапест.

Все-таки, ударение ставится на последний слог.

Пустота позади земли, устремленная к выси, – эпитафия,

кою (после встреч с поэтами, друзьями, рядом дам и господ,

плохих и хороших) с моим именем заместо заглавия

все-таки напишет Господь.

Ибо эпитафия – катеты души и времени, что сходятся

в прямом угле взгляда на жизнь, прожитую, даст бог, не зря.

Те души, что обо мне после смерти моей помолятся, –

судьи моего бытия.

В светлый день Преображенья <...>
Голос Твой услышал он.
– А. Блок

Я проснулся сегодня под голос Преображения
в неудобной для шеи позе;
человек, увидевший в небе йоту своего отражения,
подвергается метаморфозе.

Ибо жизнь, как покрывающая кровать пергола,
допускает дождевые горсти.
Единственное, что отличает высь от зеркала, –
высь не воздает дань кости

и не треснет попросту под накалом сопряжения
двух взглядов и их контакта.
Я проснулся сегодня под голос Преображения,
лишенный суетного такта.

из поэмы «Странствие»

Tempora labuntur, tacit isque senescimus annis,

et fugiunt freno non remorante dies.

– Овидий

Движение пелены равносильно лейтмотиву пути.

Я, лежа на жестком, еще не ветхом настиле,

не вижу конечности, мысля как жизнь пройти,

ибо перед лицом вечности время теряет в силе.

В детстве я не замечал плавные шаги облаков,

но замечал красоту винных, цветущих маков.

Сидя в лодке, я слушал течение своих годов

и не боролся с Господом, как Иаков.

Тонический стих восходит еще к псалмам.

А мой – восходит к жизни, то есть – к истоку.

Жизнь не подвержена времени и людским шагам –

солнце, уходя на запад, смотрит в глаза востоку.

И чем крепче разум, тем меньшим кажется век.

Тем меньше душа не видит блажное время,

кое, перед лицом вечности, замедляет бег,

тихим, недвижным облачным шагом зрение грея.

(из Монтале)

Может быть, однажды утром, войдя в стеклянный,

сухой воздух, повернувшись, я увижу чудо:

ничто позади меня, пустота позади меня, и рьяный

ужас пьяного, коему, признаться, худо.

Потом, как за ширмой, расположатся одним мигом

деревья – дома – холмы для простой фикции.

Но станет поздно – среди людей, с сонмом энигм

я растворюсь, лишившись всяческой дикции.