Тэг: философская лирика

Для карандашного наброска

весь страх – на уголочке ластика.
Точнее – жизнь и смерть. При этом

ему не сроден звучный вой.

А размышления подростка,

сказать, чистейшая схоластика,
поскольку, вставши перед светом,
бежит он искренне его.

И в эту непростую зиму
со сторону свободы творчества
побольше выпало бы снега,

точнее – счастья и слогов.

Хотя бесстрастную рутину,
где люди прямо-таки корчатся,
не избежать, оттоле нега
лишь в смехе праздничных богов,

иль в боге праздничного смеха,

иль в суете – и тоже праздничной.

Я вышел за полночь. О, где же

припрятан Иже или Аз?

От них едва ли слышно эхо.

Но город, цитрусово-пряничный,

пусть я пишу все меньше, реже,

доныне утешает глаз.

Зима не скоро, но уже летает снег.

А мы его красот не замечаем,

не думая о том, как короток наш век,

но думая о долгожданном чае

иль пряном кофе маленьких кофейнь –

средь вихоря заветной остановке;

как в лучшее пространство для зимовки

идем вовнутрь мы глотать глинтвейн,

как в сердце зимнее, еще на теплоту

способное, как сердце человека,

могущее извергнуть простоту

меж горестей сего косого века.

Еще не скоро грянет Рождество,

но грянул снег, как предзнаменованье,

чистейшее из всяких естество,

возможно, не спасенья, но спасанья.

Спасанья от дождей, от хмурых дней,

и от самих себя первостепенно,

как Божьего, как прежде, феномена,

что с каждой осенью становится трудней.

Зима не скоро. Ветки голых древ

стереотипно заставляют думать хладно

о том, что наги мы опять. И, вновь согрев,

нам скажет по-отцовски Бог: «И ладно».

Сквозняк смущенно хрюкает, как як,

мой взгляд, как пол, нацелен в потолок.

Вошедший в мою жизнь, не знаю как,

все это – смысл, застигнувший врасплох

меня. Все это – жизнь проснувшаяся. Я к

тем смыслам не готов. Ведь те, как Бог,

просты и исты. Словно саркофаг,

куда едва ль затащишь пыль с дорог,

куда едва ль затащится сквозняк,

как самый откровенный некролог;

минует жизнь, сама не зная как,

и время. И останется лишь Бог.

Ноябрь – значит, будни, будни, будни. 

Как свет подчас сочится выходной. 

Квартиру я покинул пополудни, 

о жизни вспомнив у двери входной. 

И – взявшийся невесть отколь – льдяной 

мне ветер дует в уши, и не четок –

не голос королька – поток недель. 

Но вечера – как древесина четок –

приятны. И нагретая постель

склоняет в сон практическую цель.

И нет чудесней отмененных планов,
ведь все уходит – даже ритм – в пассив.

Проснулась осень, словно стая вранов,
хандру и утомленье воскресив,
как зренье пращуров – давно забытый миф. 

Сегодня переулки уже не туманит дождевая вуаль,

как в минувшие дни, когда погода опускалась до минус

двух или трех. Звук метронома оттачивает рояль,

тогда как его движение приказывает возвеличить синус.

А в музыке – жизнь. А в музыке – живой Бог,

мнящий бемолем. Речь. Почто? Боле ничего не надо.

Сегодня переулки сухи – прохожие промеж дорог

постоянно ищут легато, как Бетховеновская соната.

Утихнет заливной рояль, и заварится пряный чай.

Метроном, стучащий как дятел,
                                    пробудит дневную точность,

которая, будучи приемной матерью человека, чай,

и возвращает в сей мир недопонятость и порочность. 

Стоял на роге я. Вокруг – лазурь. В Нептуне
сегодня тишь шептала о своем – как должно – втуне,
не ведая о том, когда придет к ней тот,
кто оную, безмолвную, поймет.
Я вижу челн – он проплывает мимо.
И солью волн заплакал понт ранимо.
О! Остракизм в Святую Простоту нас уведет,
поверь же, тишь, одни мы – с нами наш полет.
Холст пол: пространства нет вокруг земного рога.
Вечерня. Полумрак. «Рисуй», – велел мне голос Бога.

из поэмы «Странствие»

Я помню тусклую серость морского пошива,

из которой я вышел, как Ганга, из океана.

Я помню, стоял во весь рост предо мною Шива,

а я внимал предзакатности его храма.

Я помню наречье, что лилось чудной логореей,

не резав слух вдохновляя писать русским,

и миг, не просто казавшийся лотереей,

но и ущельем, при этом довольно узким. 

Я помню песок, что был как коричневый сахар,

волнистые взморья, что блеском
                                     смиренно звучали.

Съезжался народ, когда приезжал знахарь,

сказать, что все хорошо и не нужно печали.

Я помню, что знал, внимая потёкам акрила

на небе, что жизнь – то песня сеги, то скука.

Как Серафим пречистый, она шестикрыла
и, словно далекий Ганеша, – четверорука. 

из поэмы «Странствие»

Оспаривая «Тимей»

1

Говорил Платон: «Да не войдет не геометр».

И, все-таки, воздух – не октаэдр;

льющийся свистом ветров гекзаметр –

созданный словом парящим стих.

Ибо на поверхности геометрии

постфактум стих предвещает поветрие.

Воздух – вне фигуры плюс опьянелее,

не то чтобы выходит за рамки, просто менее тих.

Вечер. Геометрии развалины.

Поскольку границы всякие ставлены

дневным светом. А потом опалины,

устав от четкости, превращаются в вирш.

Говорил Платон: «Да не войдет не геометр».

Однако для замеров мира не подойдет метр.

Один поделенный на бесконечность – ветр.

Воздух, стих. Геометрия – ничто лишь.

2

Периметр, например, сада – огромен.

Периметр непечатного слова – бесформен.

Ни метр, ни сантиметр – феномен.

Двухмерным пространством неизмерим.

Только мир трехмерен с точки зрения вещности.

Только душа трехмерна с точки зрения вечности.

Геометрически сводится все к оконечности,

маленькой точке, где все предстает другим

измерением, невидимым геометрии.

Круг, мост, стул, стол не ощущают, что смертнее,

оставаясь в своей зеркальной симметрии. 

В геометричности важно иметь звук,

иначе, пусть риск инфаркта становится низким,

появляются связанные со слепотой риски

не увидать ничего: тетраэдры, диски,

квадраты, линии, треугольник, круг. 

Я видел в жизни столько фарисейства, 

что скверно мне, и, значит, Бог во мне

еще живет, наверно, в роли средства,

ведущего вовнутрь из вовне,

и снова в мир, цикличность подтверждая

всего и вся, и в частности – людей.

Словами вживе души повреждая,

я стих свой закопал в пучины дней.

Ведь видел я. И глаз являл мне сухость

не только роговицы, но всего,

что фарисейством порождало глухость.

Я в тесноте лег с ней заподлицо.

Живи вопреки и умри вопреки,

чтоб встретиться с Богом у Леты-реки,

и было что вспомнить и что позабыть,

и серую скуку, и юркую прыть.

Молчи вопреки и воспой вопреки

те дни и те ночи, что так коротки,

те песни, признанья, огрехи, слова,

которыми в жизни недолгой живал.

И, если с печалью посмотришь назад,

останется виден лишь блеклый фасад.

Ведь жизнь – это сумерки да маяки.

Пади вопреки и прозри вопреки!