Тэг: философская лирика

***

Ибо все в этом мире Бог. Говорил в голове голос,

растворяясь помалу в смене жизненных полос.
Ведь я почасту видел виперу, правда,
                                   по полу ползал полоз.
Ибо все в этом мире Бог. Как и плоть,
                                     как и внятность лир.


Я ходил по тропе пустынной, где совсем
                                       не мелькали взоры.
Лицезрел я восходы, закаты, и снова зори.
И сменялись великим богатством земные разоры.
Ибо все в этом мире Бог. Ибо все в этом Боге мир.

Поздние зимы

Поздние зимы. Вечер изрядно прохладен.
Весень ещё не виднеется; голос весны невнятен.
Вечер немного сер. Но, как ни крути, приятен.
Я выхожу во двор. И (о, Бóг!) надеваю пальто.


Многоэтажек сонм гордо взлетает скопом.
Жизнь, увядая в илу, говорит эзопом;
дождь же своей чистотой окропляет иссопом,
сери пустой задавая сакральный тон.


Я выхожу из дому. Дышится очень просто.
Воздуха в сердце ни много, ни мало, — вдосталь.
Я открываю калитку; сверкает напротив остро
желтая краска машины, и я тороплюсь к такси.


Поздние зимы. Вечер изрядно томен,
лёгок донельзя однако; то громогласен, тó нем.
В свете оранжевых звезд мы, грезя о жизни, тонем;
те отвечают словами нам светло всему вопреки.


Еду в такси. Тихо. Я сочиняю вирши.
А за окном — реки, леса, мечты-богатырши;
знать, чем дальше от города, тем становится тише.
И неуёмный мир пуще золотоок.


Вечер. В такси прохладно. Радио еле-еле.
Ты погляди в окно! Там великанши-ели.
В них — непростая суть, не ведомая доселе.
Ибо в её недрах точно живёт Бог.

***

Я ходил. Кроме мглы ничего я не видел;
сделал шаг вперед — и увидел вдали храм.
Все темно; разом взгляд опустив свой, Спаситель
вдруг ударил светом по грешным моим глазам.


Я ослеп на миг: оказалось, ослеп я раньше;
и я видел мрак; и тонул я в омуте слёз.
Но не видел я жизни издревле своей дальше
мелковато-красивых, но тленных мечтаний и грёз.


И пошел я к храму. И я падал не раз книзу;
и смотрел я сквозь морок на злато литых куполов.
И рыдал я горько, восхваляя Христа и хризму,
и я искренне плакал, но только от Божьих слов.


И я падал в ямы, в окончательно падших низи.
Но дошел я до церкви. Там — ладан и запах свеч.
Повернул я ладони к нетленной, высокой выси 
и слеза начала по щеке ненароком течь.


Я поклялся крестом и всевечным евангельским словом.
И я вышел из церкви, и сызнова канул ниц.
Потерялся опять я в великом зароке Христовом.
Потерялся я вновь: под мерцание ярких денниц.


Я ходил. Кроме мглы ничего я не видел;
сделал шаг вперед — и увидел вдали храм.
И опять я пошел. Во священную, Божью обитель.
Где есть место не всем; правда, всяким людским сердцам.

Глас согбенного

Глас согбенного не восслышит никто. Ибо
он вопиет, но глушится пустозвучием либо
безразличием, связанным с сонмом чувствий
немых людей или силою их отсутствий.
Глас согбенного как деталь в тексте, кою,
может, заметят, но гордо сровнят со строкою,
как светанье, меркнущее перед тоскою, еже
дхает, поговаривая слова унынья, все те же,
все снова и Слово — не источник истины: свыше
нет знака — люди молчат, и посреди тиши
глас согбенного не восслышит никто. В мрети
для него места нет: мир жесток, в круговерти
погрязая по локоть или, может, по горло —
неужели всё злое и падшее Велее стёрло?
...мне никто не ответит: однако с нетленным окрасом
я восслышу ответы тяжелым согбенного гласом.

***

Нет, это не смерть: наверно, простая усталость
и доводов малость; изрядно ещё мне осталось,
я чаю, я знаю. Нет поводов мыслить иначе, ведь ночи
бессонные — следствие вечных исканий, стараний.         
                                                          Впрочем,
нелепо глаголить о том, в чем сомнений немало:
извечные поиски, вечные думы — не исты нимало,
в них много лганья, ослеплений, сплетений
                                           ответов нелёгких,
вопросов на них наводящих, приводящих
                                             к парезу лёгких.
Исканья — исчадия мысли, в кой ценности вовсе нету.
Зачем каждый вечер в выси, исполненной звёзд,
                                                  ждать комету?..
Встречать новый день, покуда заря на исходе,
без задней мысли о том, что завтра наступит навроде
разруха в воззреньи, исполненном чёрного пепла.
И пусть. Ничего, сё — не жгучесть бесплотного пекла,
не смерть, не изумье. Наверно, лишь тени оных,
отчасти раздутых субстратом летас воронёных.

Громоздкое размышление

Еще до Апостола Павла, опрокинув минутных порывов гили,

оказался прав, сказав, что любовь побеждает все, Вергилий.

Для человека, полного темпа, любовь – есть возможность

замедлиться, остановиться, почувствовать статику, ложность

темпа, если он быстрее парения мотылька или несносной моли,

летящей есть очередное пальто – по воле Бога и по своей воле.

Ибо любовь! О, любовь, кою ценили и славили веков спокону,

коя, как говорят, не поддается ни одному чину, закону,

течет, течет, из Престо входя в Виваче, иногда – в Анданте,

внимая косно чистейшей словесной материи Петрарки и Данте.

Ибо любовь! О, любовь, которая поет красоту и нежность,

что своей несовершенностью с перстью созидает смежность,

что своей неспешностью с Вечностью находит схожесть;

для всякого человека, полного шага, любовь – есть возможность

выйти на улицу, отведать на слух природной нечеткости ритма

и сделать его ровней, ведь любовь с небожителем слитна.

Ибо любовь! О, любовь, коя не подпускает ни зло, ни шпильки;

сплетение двух голосов струн в единый, как говорил Рильке,

в унисон, направленный в центр звуков, где он, священный,

рождался, минуя холодность и кричащее беззвучье геенны.

Для всякого человека, полного темпа, любовь – есть голос,

мудрый, словно даймоний, прекрасный, как гладиолус,

ведущий помалу нас, ставя преграды на тропах, ко встрече,

которая, поя издалече, не мирволит категориям времени, речи. 

Пономарь

У входа в русскую церковь стоит пономарь,

он ждёт воссияния солнца и молится. Боже

не видно совсем в поднебесье: хмарь

закрыла пространство своей чернотою, схожей

по силе, возможно, с негожей эпохой и злом

вселенским, на деле же, — своекорыстья, хороших

идей с ликом мертвящего смеха, зело

двояким: чем паче конкретность, тем плоше.

Знакомо оное нам, как закон Ома. Впрочем, пономарю,

великомученику, хочется внять душе святого

места, родного до мозга костей — церкви; псалтырю,

псалмам, что делают нас верящими через слово

в Бога; свечка в руке пономарской томно горит,

хранитель читает «отче наш, иже...» и плачет горько,

и время неверие пономарю сулит,

но сила молитвы в вере преисполняет. Только

ладан свечей и горечь о тленности лет.

Засим тяжелее, но есть за кого вековать нам.

За ту русскую церковь, которая ищет просвет.

За нас и святое Отечество молится парамонарь там...

L' essere

О, из небытия в бытие едва ли одним взмахом кисти.
Все сложное — просто, ибо жизнь — восприятие исти
и фальши как рокота наших мышлений,
с ним — смены эпохи неверий и неисцелений.


В жизнь, полную сложных идей — с нехитрой улыбкой,
исполненной лёгкого страха, и зыбкой
надеждой, что пролезет сквозь гурт недужных
единственным словом из сонма других, ненужных.


Зачем? Почему? — и начто столько вопросов?
Почто осложнять жизнь, если все сложное — просто,
как осыпь на скалах, как ветер, дующий с брега,
как мир, изнуренный сущностью, и... хлопья простого снега?


В жизнь, полную односторонности — с кличем,
пусть неуверенным, пусть. Ироничен
сей мир; всё, что делает нас печальными, сонно
погибает от сильного слова из того самого сонма.


Немного отдушины, и дышится сразу легче.
Здесь надо немного слов — не стоит нелёгкой речи.
О, из небытия в бытие едва ли одним взмахом века.
Всё сложное — просто, мысль — лишь восприятие века.

Дефиниция неясности

И. Б.


Это — как лезвием тупым провести по горлу;
как невидимый яд, без вкуса и цвета,
склонный лишь омертвлять, не давая шанса;
как золотое кольцо, сделанное из меди;
недосягаемый горизонт, окутанный черной
радугой; как океан за ним бесцветный,
где, если искупаться, можно кончиться тотчас;
как корабль, полный радости и упоенья,
отправляющийся в долгое плаванье по океану,
по оному зловещему океану исхода;
как свинцовый закат, растворяющийся в теми;
как самоубиение, устрашающий голос
Бога, отлучение, антагонизм праведного и злого
и вера в декаданс и свою ничтожность,
что льётся пением соловья, кой погибнет завтра;
как капли синей крови в португальском
столовом вине; как экстраполяция своей жизни
от великого ума или глупости, возможно;
как смерть, что придёт через долю секунды,
и ты об этом знаешь, извечно этим векуя.

Развивая Унгаретти

D'altri diluvi una colomba ascolto.

– вместо эпиграфа.


Я слушаю горлицу, но уже других потопов,

не раз умершую, не раз воскресшую,

и вновь прилетевшую, принести известие

о том, что Земля, предавшая память

в который раз, вновь жива в наших слезах

и улыбке неба, опять простившей нас.

Настанет день, и посреди иссохшей намети

горлица упадет оземь, уронив ветку,

задохнувшись от спертого воздуха в душах;

и Гнев опять опустит нас в водоворот.

Услышу ли я вновь горлицу других потопов

чрез годы раскаяния в удушном страхе?..