Тэг: философская лирика

***

Я бежал за вечностью — и не заметил молодость.

Как зрелость незаметно пришла, не прикрыв дверь.

Я правду искал посреди суеты – и получил подлинность,

в которую, как в полуоткрытую створку, врывался зверь.


Я бежал за безмерностью – и внял лишь её отражению

темному, как конец прекрасного слога; (оно

оказалось быстрее меня). И, ко многому сожалению,

я видел в ней не форму, не имманентное, но


цель. И помчу я дальше – и не замечу старости,

не имея на руках ничего, кроме непóнятого бытия

своего, пары несказанных слов, усталости,

и, искореженного этой непóнятостью, меня.

Буревестник

Мне сказал восприемник, что я превосходный крестник.

Я бы с этим поспорил, да и пастырь, что меня крестил,

тоже. О, пропой тишиной, белогруд буревестник,

и скажи мне: каков мой крест и как мне его нести?


Я нередко полет твой зрю. Он  беспечен, не то, что воды.

В них – так много сложности, и притом совершенно немой.

Ты лети, о, лети, буревестник, не страшась непогоды,

ибо крест – он есть, и, каким бы он ни был, он мой.


Я сижу и смотрю на берег. Мне он чужд, но и как-то дорог.

И негромкий сонм бирюзово-белёсых волн

что-то шепчет мне. И глаголы полны оговорок,

и поет буревестник. И я мигом грядущим затмлён.

В продолжение

А. А.


Я слышу не скорость будня,

                                  но вящую - жил.

Все ж не зря я на свете

          (пусть чуть меньше декад двух)

                                                  жил.

Я проснулся сегодня рано,

         помню, вроде бы в пять или в шесть.

В пустоте своей комнаты,

                        внове понял я,

                                     что Бог – есть.

Сызнова канул каплей,

                    словно листок исхлестанный,
в бездну поэз,

                  вновь оказавшись на росстани

эго и Бога, то есть, ремы и Логоса,

важно, что не вполслова,

                        главное, что – вполголоса.

Росстань ведет в одну из сторон,

                                    открывая доступ

к виденью мира, то есть, отчасти

                                    задавая поступь.

Росстань в итоге станет дорогой

                               бесповоротных годов,

ведь я слышу не скорость будня,

                                    но вящую – слов. 

Экспромт в метро

Мне больно за эти одинокие очи,

потому что пока мы спим – они ищут отчий

дом в полом пространстве, то есть

inter parietes. И жизни своей повесть

поиском строят. Они, право, чаще на́с всех

молятся Выси, и как должно – не наспех,

взглядом ризы сини целуя. И с остовом

своим иссутуленным векуют извечным островом,

где нет ни плохого, ни жгучего,

                              что вмиг изъедает нутро.

Я вижу это в глазах напротив в метро.

Развивая мысль

Е. Г.


Я, с высоты своих расплывчатых лет,

нередко твердил, что жизнь – подстрочный ответ

на чувство, однако никак не на грех,

что ветер – оттенок дыхания, но не корявый рех,

что зеркало – средство увидеть свою тень,

что воздух влияньем значительно хуже стен,

что Бог – вездесущ, и, прежде (что странно) всего,

по оному плачет плюющий от краха в Него. 

 

Рассвет за окном. Пишу я, не жалуя кресла,

пусть отдых мне чужд, и поэтому ломит чресла.

 

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

нередко твердил, что мир созидает эстет,

что правит миром несовершенным стоик,

что, лишь разбившись о мрамор, ты станешь стоек,

что все же остался правым классик-поэт,

сказав, что смерть, как тема, рождает портрет,

что, приморившись от скопища черных мух,

взыграет на каплях росы русский дух.

 

Рассвет за окном. Как должно: свежо, искристо́.

За дверью негромко доносится скрип и стон.

 

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

твердил: сожаленье подолгу кричит вослед,

и вирши сгорят над стихами, как встарь,

и ввек погост не умрет, но умрет цвынтарь,

и действо не терпит глаголов, частицы ж – да,

меняя наклон изъяснения; и то, что нужда

в частицах и строит то чувство – любовь.

И жизнь-то обычно стреляет не в глаз, но в бровь.

 

Рассвет за окном. Я, вроде, совсем не стар.

Но старость во юности стойко сулит мне дар.

 

Я, с высоты своих расплывчатых лет,

нередко твердил, что во многом – конца нет,

что настоящему времени важен предлог,

и то, что прошло – иное не что, как пролог

к сегодня; что я восхвалять не устану Христа,

но грех мне когда-то на век мой сожжет уста,

что вящий в основе виршей – метод,

стиха же – и метод, и чувство, и этот

мотив, тот, что лейт и ведет по дороге лирика,

как Слово (оно ведет и поэта) – клирика.

 

Рассвет за окном. И черная ткань штор

скрывает не только зарю, но и сильный шторм.

 

И сколько еще лет? Столько же, сколько мет.

Ведь время являет шаг, как Бог излучает свет,

всегда. А шаг порождает действо;

и действо лелеет ночь (пусть часто и фарисейство

сквернит и позорит её). Ведь оная 

мать мыслей, подобно лазури морей, – бездонная.

И, стоит отметить,  материя, склонная к полноте,

идет от простого к сложному – и вновь к простоте.

 

На улице – ночь. А я – все исполнен дум.

Но, dubito ergo cogito, cogito ergo sum.

Под страхом смерти

Они умрут.

Все. Я тоже умру.

– И. Бродский

 

I.

 

В жизни – одни возни.

В окнах горит темь.

В мире – одни розни.
Это ли смерть? – Тень.

 

Где же Ты? Где, Боже?
Падшие все мы сколь...

Это ли смерть? – Похоже.

Что наша смерть? – Юдоль.

 

Комната. Очень сухо.

Всяк в этой комнате сир.

Нет в ней Господнего уха.

Что эта комната? – Мир.

 

II.

 

Я одинок. Богородица
горестно смотрит в глаза.
Сохла душа – безводица,

где ни слезы, ни Аза.

 

Я одинок. До ужаса.

Все здесь – у смерти ног.

Грех в кислороде кружится.

Я ли один одинок?

 

Смерть воскрепленно хохочет,

стонов неся полотно.

Грех открывает очи:

мир сей – Пилат нов.

 

III.

 

И оттого бессилен.
И оттого убог.

Мир умирает в иле.

Что есть конец? – Бог.

 

Все ведь вернется. Ветер,

дерево, тварь, мы.

Люди за все в ответе.

Люди страшатся? – Тьмы.

 

Тьмы как синонима смерти.

Смерти как сущего зла.

Тьма не во Боге, поверьте,

только – другая тьма.

 

IV.

 

Впрочем, не стоит тварей,
древ и ветров сухих.

Созданы люди во Даре.

Все остальное – их.

 

Жить в темноте, может?..
Так и не страшно жить.

Это ли смерть? – Тоже.

Только другая. Нить

 

мига в простом слове,
сказанном не зазря
внове, и внове, и внове.

В этом ли суть жития?
 

V.

 

Я одинок. К иконе

я подхожу в слезах.

Пыль на моей ладони

это усопший страх.

 

В мире немного мрачно.

Смерть порождает ток.

И вдалеке – прозрачно –

виден Конца исток.

 

В Слове внимая пророчествам,

вижу в окне свет.

В жизни – одно одиночество.
Это ли смерть? – Нет.

 

P.S.

 

VI.

 

Отче, на все Твоя воля!

Если возможно, да
пусть минует недоля,

страшная чаша суда!

 

Бог Я, страшусь смертельно!
Смерти ли?.. – Я человек
в этом саду. Безраздельно.

Но не иду на ночлег...

 

Отче, Я впал в искушенье!

Отче, ведь Я же Бог?

Это ли смерти жженье

чтоб человек превозмог?

 

VII.

 

Отче, на все Твоя воля!

Если возможно, да
пусть минует недоля,

страшная чаша суда!

 

Страшно, и Я моленьем

сею кровавый пот,

чтоб озарить нетленьем

Дух. Ибо немощна плоть!

 

Отче, на все Твоя воля!

Если возможно, да
пусть минует недоля

в день Твоего Суда!..

***

Ибо все в этом мире Бог. Говорил в голове голос,

растворяясь помалу в смене жизненных полос.
Ведь я почасту видел виперу, правда,
                                   по полу ползал полоз.
Ибо все в этом мире Бог. Как и плоть,
                                     как и внятность лир.


Я ходил по тропе пустынной, где совсем
                                       не мелькали взоры.
Лицезрел я восходы, закаты, и снова зори.
И сменялись великим богатством земные разоры.
Ибо все в этом мире Бог. Ибо все в этом Боге мир.

Поздние зимы

Поздние зимы. Вечер изрядно прохладен.
Весень ещё не виднеется; голос весны невнятен.
Вечер немного сер. Но, как ни крути, приятен.
Я выхожу во двор. И (о, Бóг!) надеваю пальто.


Многоэтажек сонм гордо взлетает скопом.
Жизнь, увядая в илу, говорит эзопом;
дождь же своей чистотой окропляет иссопом,
сери пустой задавая сакральный тон.


Я выхожу из дому. Дышится очень просто.
Воздуха в сердце ни много, ни мало, — вдосталь.
Я открываю калитку; сверкает напротив остро
желтая краска машины, и я тороплюсь к такси.


Поздние зимы. Вечер изрядно томен,
лёгок донельзя однако; то громогласен, тó нем.
В свете оранжевых звезд мы, грезя о жизни, тонем;
те отвечают словами нам светло всему вопреки.


Еду в такси. Тихо. Я сочиняю вирши.
А за окном — реки, леса, мечты-богатырши;
знать, чем дальше от города, тем становится тише.
И неуёмный мир пуще золотоок.


Вечер. В такси прохладно. Радио еле-еле.
Ты погляди в окно! Там великанши-ели.
В них — непростая суть, не ведомая доселе.
Ибо в её недрах точно живёт Бог.

***

Я ходил. Кроме мглы ничего я не видел;
сделал шаг вперед — и увидел вдали храм.
Все темно; разом взгляд опустив свой, Спаситель
вдруг ударил светом по грешным моим глазам.


Я ослеп на миг: оказалось, ослеп я раньше;
и я видел мрак; и тонул я в омуте слёз.
Но не видел я жизни издревле своей дальше
мелковато-красивых, но тленных мечтаний и грёз.


И пошел я к храму. И я падал не раз книзу;
и смотрел я сквозь морок на злато литых куполов.
И рыдал я горько, восхваляя Христа и хризму,
и я искренне плакал, но только от Божьих слов.


И я падал в ямы, в окончательно падших низи.
Но дошел я до церкви. Там — ладан и запах свеч.
Повернул я ладони к нетленной, высокой выси 
и слеза начала по щеке ненароком течь.


Я поклялся крестом и всевечным евангельским словом.
И я вышел из церкви, и сызнова канул ниц.
Потерялся опять я в великом зароке Христовом.
Потерялся я вновь: под мерцание ярких денниц.


Я ходил. Кроме мглы ничего я не видел;
сделал шаг вперед — и увидел вдали храм.
И опять я пошел. Во священную, Божью обитель.
Где есть место не всем; правда, всяким людским сердцам.

Глас согбенного

Глас согбенного не восслышит никто. Ибо
он вопиет, но глушится пустозвучием либо
безразличием, связанным с сонмом чувствий
немых людей или силою их отсутствий.
Глас согбенного как деталь в тексте, кою,
может, заметят, но гордо сровнят со строкою,
как светанье, меркнущее перед тоскою, еже
дхает, поговаривая слова унынья, все те же,
все снова и Слово — не источник истины: свыше
нет знака — люди молчат, и посреди тиши
глас согбенного не восслышит никто. В мрети
для него места нет: мир жесток, в круговерти
погрязая по локоть или, может, по горло —
неужели всё злое и падшее Велее стёрло?
...мне никто не ответит: однако с нетленным окрасом
я восслышу ответы тяжелым согбенного гласом.