Тэг: философская лирика

Ночь для того, чтоб нести иной свет.

— вместо эпиграфа

Когда день становится путем ко спасению,
то ты — наверное, слава Богу — многое
минуешь. В целом, это совершенно
ординарная, повсеместная история.

Но как же часто я встречал людей, для коих
средством спасения становилась ночь —

время, коим люди в основном пренебрегают,
ибо спят. Но что она таит!.. Множество
сердец, не увидевших спасения в теплом дне.

В глазах тех людей я листал страницы

их же ночей и не понимал, почему их

страдание столь темно; почему там так много

наивности и слез; и мне — как эмпату —

становилось горько: я чувствовал то вкус

прокисших вин, то постконьячный цитрус

(и это притом, что я не синестет); подчас

видел отражение своего же жития.

День — совершенно понятный всем путь
ко спасению. Однако те, что не спят ночами,

останутся непонятыми, как и звезды,

которые, в целом, понимает только тот,
кто с упованием впотьмах смотрит на них.
 
И люди эти — исходя из их взгляда

потерянные и избитые — познали самый исток

темноты, ибо из тех, кто спасался во дне,

им, бдящим, не помог никто, ибо не понимал.

И оттого сильней и мудрей их, спасавшихся
в ночи, найти крайне, крайне сложно. 

Для карандашного наброска

весь страх – на уголочке ластика.
Точнее – жизнь и смерть. При этом

ему не сроден звучный вой.

А размышления подростка,

сказать, чистейшая схоластика,
поскольку, вставши перед светом,
бежит он искренне его.

И в эту непростую зиму
со сторону свободы творчества
побольше выпало бы снега,

точнее – счастья и слогов.

Хотя бесстрастную рутину,
где люди прямо-таки корчатся,
не избежать, оттоле нега
лишь в смехе праздничных богов,

иль в боге праздничного смеха,

иль в суете – и тоже праздничной.

Я вышел за полночь. О, где же

припрятан Иже или Аз?

От них едва ли слышно эхо.

Но город, цитрусово-пряничный,

пусть я пишу все меньше, реже,

доныне утешает глаз.

Выздоровление. Снег в городе идёт.
– Ален Боске 

Зима не скоро, но уже летает снег.

А мы его красот не замечаем,

не думая о том, как короток наш век,

но думая о долгожданном чае

иль пряном кофе маленьких кофейнь –

средь вихоря заветной остановке;

как в лучшее пространство для зимовки

идем вовнутрь мы глотать глинтвейн,

как в сердце зимнее, еще на теплоту

способное, как сердце человека,

могущее извергнуть простоту

меж горестей сего косого века.

Еще не скоро грянет Рождество,

но грянул снег, как предзнаменованье,

чистейшее из всяких естество,

возможно, не спасенья, но спасанья.

Спасанья от дождей, от хмурых дней,

и от самих себя первостепенно,

как Божьего, как прежде, феномена,

что с каждой осенью становится трудней.

Зима не скоро. Ветки голых древ

стереотипно заставляют думать хладно

о том, что наги мы опять. И, вновь согрев,

нам скажет по-отцовски Бог: «И ладно».

Сквозняк смущенно хрюкает, как як,

мой взгляд, как пол, нацелен в потолок.

Вошедший в мою жизнь, не знаю как,

все это – смысл, застигнувший врасплох

меня. Все это – жизнь проснувшаяся. Я к

тем смыслам не готов. Ведь те, как Бог,

просты и исты. Словно саркофаг,

куда едва ль затащишь пыль с дорог,

куда едва ль затащится сквозняк,

как самый откровенный некролог;

минует жизнь, сама не зная как,

и время. И останется лишь Бог.

Ноябрь – значит, будни, будни, будни. 

Как свет подчас сочится выходной. 

Квартиру я покинул пополудни, 

о жизни вспомнив у двери входной. 

И – взявшийся невесть отколь – льдяной 

мне ветер дует в уши, и не четок –

не голос королька – поток недель. 

Но вечера – как древесина четок –

приятны. И нагретая постель

склоняет в сон практическую цель.

И нет чудесней отмененных планов,
ведь все уходит – даже ритм – в пассив.

Проснулась осень, словно стая вранов,
хандру и утомленье воскресив,
как зренье пращуров – давно забытый миф. 

Сегодня переулки уже не туманит дождевая вуаль,

как в минувшие дни, когда погода опускалась до минус

двух или трех. Звук метронома оттачивает рояль,

тогда как его движение приказывает возвеличить синус.

А в музыке – жизнь. А в музыке – живой Бог,

мнящий бемолем. Речь. Почто? Боле ничего не надо.

Сегодня переулки сухи – прохожие промеж дорог

постоянно ищут легато, как Бетховеновская соната.

Утихнет заливной рояль, и заварится пряный чай.

Метроном, стучащий как дятел,
                                    пробудит дневную точность,

которая, будучи приемной матерью человека, чай,

и возвращает в сей мир недопонятость и порочность. 

Стоял на роге я. Вокруг – лазурь. В Нептуне
сегодня тишь шептала о своем – как должно – втуне,
не ведая о том, когда придет к ней тот,
кто оную, безмолвную, поймет.
Я вижу челн – он проплывает мимо.
И солью волн заплакал понт ранимо.
О! Остракизм в Святую Простоту нас уведет,
поверь же, тишь, одни мы – с нами наш полет.
Холст пол: пространства нет вокруг земного рога.
Вечерня. Полумрак. «Рисуй», – велел мне голос Бога.

Я видел в жизни столько фарисейства, 

что скверно мне, и, значит, Бог во мне

еще живет, наверно, в роли средства,

ведущего вовнутрь из вовне,

и снова в мир, цикличность подтверждая

всего и вся, и в частности – людей.

Словами вживе души повреждая,

я стих свой закопал в пучины дней.

Ведь видел я. И глаз являл мне сухость

не только роговицы, но всего,

что фарисейством порождало глухость.

Я в тесноте лег с ней заподлицо.

1

Рывок измеряется силой тренья,

ибо все в это мире поддается замеру:

зренье, сила душевного пренья,

часть слов, сияющих в ответ торшеру,

одарившему оных светом, нуждою

посреди многоточий и клякс блокнотных;

количество снов, взошедших звездою

независимо от условий погодных;

2

количество дней, опетых любовью,

и сумма ночей, опетых печалью,

секунд, в которых ты плотью и кровью

стремился, шагая, к единоначалью.

Рывок, минующий силу тренья,

знаменует акт человекобога,

ведь равное скорости света рвенье,

как правило, зло, безоко, безного.

3 

Не вини, не грусти, не клейми позором

мир, доколе ты сам – его часть и 

центр. Лучше крик доносить взором,

а не открыванием пасти.

Ибо все в этом мире поддается замеру:

сила слов и мощь восприятия ока,

человек, поклоняющийся эфемеру,

не считающий скорость, оставляющий Бога.

Горизонт у каждого свой и неиссякаем,

ведь тот, не имея углов, плоскостей, окраин,

может и пнуть, как камень, и умертвить, как Каин,

и изнурить, и ввергнуть, и воскресить. 

Посему и обилие красок, и деталей обилье, 

и всесилье пред мигом, и смешное бессилье

перед теми, кого, зрея вновь горизонт, мы любили,

кто тушил горизонты наши, забывая спросить

разрешенье или просто спросить о здоровье.

Мне бы, Боже, прилечь на земное мое изголовье

и, уставив свой взгляд на даль, в горизонте узреть

не просто целую жизнь, но границу земли и неба,

зане остановка на ней – важнейшая треба,

ибо мы продолжаем незримо и тихо стареть.