Тэг: лирика

Горизонт у каждого свой и неиссякаем,

ведь тот, не имея углов, плоскостей, окраин,

может и пнуть, как камень, и умертвить, как Каин,

и изнурить, и ввергнуть, и воскресить. 

Посему и обилие красок, и деталей обилье, 

и всесилье пред мигом, и смешное бессилье

перед теми, кого, зрея вновь горизонт, мы любили,

кто тушил горизонты наши, забывая спросить

разрешенье или просто спросить о здоровье.

Мне бы, Боже, прилечь на земное мое изголовье

и, уставив свой взгляд на даль, в горизонте узреть

не просто целую жизнь, но границу земли и неба,

зане остановка на ней – важнейшая треба,

ибо мы продолжаем незримо и тихо стареть.

I.

Сказано что-то коль

глухо и не всерьез,

вслед последует боль,

боль, и за нею – ось,

ось опустелых тел

недосказавших враз

то, что их дух хотел

в сонме потухших глаз,

в сонме, где только шум

неуслышанных букв.

Там, где за шумом струн

вьется, словно хоругвь,

в полой, злой немоте

пестрядь глухих слов,

к слову сказать, – и тех,

сотканных из узлов,

сложных или простых,

тонкоголосых иль

вмиг дающих под дых,

выводящих всю гниль.

II.

Каждый понять горазд

сказанное зазря.

Каждый, признать, горласт

только взойдет заря,

только взойдет на крест

очередной пророк,

слово его – не персть –

очередной урок,

повод очередной

тихо сказать вслух:

о, родная, родной,

сколь же я был глух,

сколь же я был нем,

говоря с пустотой,

сколь же я был тем,

кто, говоря с той,

истовость видел в ней.

Ибо словесный шаг

мне давался трудней,

погружаясь во мрак.

III.

Не каждый поймет слог,

сказанный после того,

как преступил порог,

знать, себя самого.

Право, не стоит мреть,

лучше взойти луной.

Ведь прожита треть

жизни моей дрянной,

может быть, четверть лишь.

Лишь бы успеть сказать,

то, что разрушит тишь,

то, что согреет мать,

то, что спасет дух,

шире сказав – мир

от разлук и разрух,

преодолев ширь.

Ибо сказать успеть –

самое важное вбыль.

Проговорив, прозреть

и – превратиться в пыль.

С. С.

I.

Воздух становится влажнее – это приход осени.

Лето унесет как зелень, так и элементы просини,

в первую очередь, – во взорах. Дальние посевы озими

говорят лишь о том, что скоро кончится август.

Осень веет столицей, сонетами Кавальканти,

вечерами после университета с хорошим кьянти.

Природа задает нечеткость сардием мантий,

характером будучи как доктор Фауст.

И наши сердца, насыщенные вермильоном,

смиряются с мурым тоном и миллионом

дел, кашлем, слякотью, пастилками с ментолом.

Хотя осень разная, ибо здесь – вопрос отношения.

Мне, как поэту, осень поет откровенности

не посредством метафор, но отсутствием лености

в своей сущности. А вопрос осенней инертности –

вопрос, скорее, детской наивности, чем истощения.

II.

Прочь влиянье погоды на органы чувств, голову!

Ельник подобен злату и месяц подобен олову.

Столичное метро по будням подобно жернову,

потому что в нем теперь ездит студент и школьник,

что-то, дай бог, читающие иль думающие о свиданье.

Осеннее метро, как пекло, отчего купанье

в поту – традиция. Во всяком случае молчанье

людей в метро очень хорошо влияет на дольник.

Матовость осени контрастирует с блеском бронзовки,

в октябре выискивающей себе места для зимовки,

как последний отголосок лета и тепловой ковки

моей головы. Мне нравится лето, но лишь о́тчасти.

Осень в этом смысле приятнее, куда более.

Посреди опавших листьев Время становится полее,

возникает в сердце не жалость, но сердоболие,

кое отдает стихотворению моему почести.

III.

Вороны набирают высоту принятия решения.

Осень открывает простоту принятия лишения

всякого что ни на есть изящного приобретения,

показывая пример листьев – о, славная есень,

которая может стать для меня последней, буде

я перестану писать. Но этого никогда не будет,

даже при легкой душевной осенней простуде,

или даже если вскроется аллергия на плесень.

Я, одевши не просто пальто, но под ним – тройку,

падаю, не замечая почвы, в листовую койку,

слушая издалече неистово кричащую сойку

то ли от плохой птичьей жизни, то ли – от упоения.

Утрие, день, и за ним – закат цвета яхонта.

Благо, и жизнь течет, и наша земля пахотна.

Ночь все так же загадочна и не менее бархатна.

Осень, право, не время совсем для успения.

из поэмы «Странствие»

Старость презренная, злая. <...>

Разум туманит живой и повреждает глаза.

– Мимнерм

И час роковой настанет, и явятся черные Керы

и покарают нас за неимение чувства меры,

даже в старости. Ибо тогда, повидавши досыта,

человек, с одной стороны, не боится быта,

как его боится юнак, мнящий сверхчеловеком

свою персоналию. Но, с другой стороны,

робеет до кровавых слез пред уходящим веком

от страха и сожаления. Все ли мы прощены

в итоге будем – Бог весть. Ведь, однако,

за зримый миг до вечности нутро наиболее наго.

Ибо разум боится, что умрет одинокой

плотью, душа же, что, переживши её, умрет далекой

от глаз чистоты. Боится потеряться в метели

других, ищущих в еще земной суете Эдем.

Страшно оказаться одиноким не в своей постели,

но пытаясь объяснить поступки, что позабыл совсем.

Сколько бы ни было жизни, слов, печали, веры –

час роковой настанет, и явятся черные Керы,

кои исчезнут в зрачке, если найти в круговерти

жизнь – то есть, что-то большее смерти.

Вопросы смерти остро встают в те дни, покамест

пьются пилюли. И вспоминается, что ты смог,

прейдя, посмеявшись или поплакав. Твердь – как анапест.

Все-таки, ударение ставится на последний слог.

Пустота позади земли, устремленная к выси, – эпитафия,

кою (после встреч с поэтами, друзьями, рядом дам и господ,

плохих и хороших) с моим именем заместо заглавия

все-таки напишет Господь.

Ибо эпитафия – катеты души и времени, что сходятся

в прямом угле взгляда на жизнь, прожитую, даст бог, не зря.

Те души, что обо мне после смерти моей помолятся, –

судьи моего бытия.

В светлый день Преображенья <...>
Голос Твой услышал он.
– А. Блок

Я проснулся сегодня под голос Преображения
в неудобной для шеи позе;
человек, увидевший в небе йоту своего отражения,
подвергается метаморфозе.

Ибо жизнь, как покрывающая кровать пергола,
допускает дождевые горсти.
Единственное, что отличает высь от зеркала, –
высь не воздает дань кости

и не треснет попросту под накалом сопряжения
двух взглядов и их контакта.
Я проснулся сегодня под голос Преображения,
лишенный суетного такта.

из поэмы «Странствие»

Tempora labuntur, tacit isque senescimus annis,

et fugiunt freno non remorante dies.

– Овидий

Движение пелены равносильно лейтмотиву пути.

Я, лежа на жестком, еще не ветхом настиле,

не вижу конечности, мысля как жизнь пройти,

ибо перед лицом вечности время теряет в силе.

В детстве я не замечал плавные шаги облаков,

но замечал красоту винных, цветущих маков.

Сидя в лодке, я слушал течение своих годов

и не боролся с Господом, как Иаков.

Тонический стих восходит еще к псалмам.

А мой – восходит к жизни, то есть – к истоку.

Жизнь не подвержена времени и людским шагам –

солнце, уходя на запад, смотрит в глаза востоку.

И чем крепче разум, тем меньшим кажется век.

Тем меньше душа не видит блажное время,

кое, перед лицом вечности, замедляет бег,

тихим, недвижным облачным шагом зрение грея.

(из Монтале)

Может быть, однажды утром, войдя в стеклянный,

сухой воздух, повернувшись, я увижу чудо:

ничто позади меня, пустота позади меня, и рьяный

ужас пьяного, коему, признаться, худо.

Потом, как за ширмой, расположатся одним мигом

деревья – дома – холмы для простой фикции.

Но станет поздно – среди людей, с сонмом энигм

я растворюсь, лишившись всяческой дикции.

из поэмы «Странствие»

Умрем от страха, не взойдя на крест...

– вместо эпиграфа.

I.

Век тревоги стих, господин Уистен,

и усилился вновь путем искоренения истин.

Все в природе циклично: и варвар –

и рай – и волнение – и затем тартар.

Но. Есть одно «но» – вопрос вольности.

В самой важной части её – отглагольности.

А вопросы бога – очень одиноки,

в частности, во времена века тревоги.

II.

Век новый – отчасти дитя прошлого:

жестокого, странного и немного пошлого.

Но повторений не избежать – это,

видимо, бич всего нашего белого света.

Однако воля – то, что считалось основой, –

ныне идет не от Бога, но от некой новой

инстанции, под гнетом которой, мойны

в прошлом веке (и не только) вели войны.

III.

Век тревоги предполагал Небо. Ноне

оно плачет в горьком, безоблачном стоне.

Жестокость. От нее, если метафизически

говорить, идет воля, – весьма по-язычески –

не привнося ничего свя́того. В ней легкость

скрывает смерть, и не просто жестокость.

Век тревоги предполагал Небо. Ныне

он заставляет людей теряться в своей же стыни.

IV.

Человек от тревоги начал терять рассудок.

Это дальнейший шаг – не замечать суток,

теряясь, теряясь во мраке, доводя до калений

разум. Сей век – век потерянных поколений.

Бог-отец! что творится? Потеряны в тревоге

мы, при живом мире и не менее живом Боге.

Как хочется верить, что посреди повального праха

мы взойдем на крест, и не умрем от страха.

V.

Отдавая дань уважения, я еще слишком молод,

но меня терзает не меньше томительный холод

вех. Времени, в котором я живу. И это – 

вестимо, черта всякого неплохого поэта.

Молодость сменится чем-то. Смертью опосле:

я кончусь раньше нового века. Но, стоя возле,

провожаю тревоги век, клинками поколот –

и горд, и тих, и стар, и, конечно, молод. 

VI.

Век тревоги стих. Я вышел на помосты,

посмотреть: дом – еще – и внове – храм – погосты.

Посмотреть, вдыхая ввечеру синь, вчуже

на души, все-таки еще повернутые кнаружи.

На меня наставлен сумрак века, как у

Пастернака (только «ночь» там) – то одно по факту.

Век обязан проснуться, минуя потерянность ночи.

Эх, проснуться б чрез время в радости, Авва Отче!

VII.

Век тревоги стих, господин Уистен,

и усилился вновь путем искоренения истин.

Все в природе циклично. И печать седьмая

ждет своего часа, веку моему внимая.

Боже вечный и Царю всякого создания,

даждь ми, Господи, в нощи сей прейти страдания.

Затвори бо Бог всех в противление,

да всех помилует и подарит прощение.

из поэмы «Странствие»

I.

Погода прелестна, оттого символизм вчуже
сделал бы это мгновение только хуже,

хочется выйти дохнуть воздухом, минуя слоги:

немного тесны, немного кучны, оттого многи,

просто подышать воздухом. Одного поэта

цитируя: я приучаюсь видеть свою тень. За лето

я полюбил воздух. Пусть он немного влажен –

этот критерий мне совершенно не важен.

II.

Глаголы, глаголы, глаголы! Мчите повсюду гордо,

в первую очередь – в воздухе. Ибо когда кто-то,

помню, меня спросил, как рождаются тексты,

я ответил тогда: Ars longa, vita brevis est. И,

сделав отсылку на воздух, рождающий слово,

дающий нам жизнь, verbum которой – основа,

знал – рождается слово у ляха, у руса, у ганса,

когда он читает сквозь мрак: lasciate ogne speranza.

III.

Глаголы! В них скальды, барды, пииты, друиды.

И многие ввек потеряны, и многие ввек забыты.

В глаголах нет жизни, поколе мертв смысл главный:

vita sine libertate, nihil – третье слово с заглавной.

Мне радостно осознавать то, что мои слоги

оставят тени моей отпечаток на чьем-то ожоге,

на чьем-то сердце, мысли, мозге – неважно, едино;

в глаголах – великий свет, в глаголах – кончина.

IV.

Qui latuit bene, bene vixit – в глаголе

дело; глагол – подвластен Богу, смысл его в воле.

Воля – жить логосом, то есть отчасти гробом,

или жить зычностью, пущенной нервным знобом.

О, человек, глаголом tempori parce!

Потому что чем день взрослее, тем он тяжче.

Потому что главная ценность лихого глагола –

миновать мелочность тлена и толщь подзола.

V.

Я говорил о глаголе, как о нашей причастности

к Богу, как к Абсолюту – все остальное частности.

Tempus fugit – за нами лишь наше дело:

то, что мы говорили, что наша мысль хотела,

что наша плоть желала; всяко живет в глаголе –

лучше, чтобы во вечном: nil permanet sub sole,

как говорилось в Библии, в вящем Слове из всяких.

С ним – нетленны глаголы: от суровых до мягких.